Этот же принцип применим и ко всему обществу в целом.

Мы редко останавливаемся, чтобы спросить: сколько же шума действительно необходимо?

Мы говорили с Сайрусом о том, что политическая жизнь сегодня полна шума и ярости, потому что политикам приходится бороться за скудное внимание избирателей, упреждать атаки противников или реагировать на них, завоевывать электорат, добиваясь того, чтобы их идеи и взгляды были услышаны. Так что мы привыкли считать, что безжалостное похищение человеческого внимания с помощью автоматических звонков, текстовых уведомлений и «кричащей» рекламы – это просто необходимые условия успеха. Поскольку часто недооцениваем ущерб, который чрезмерные умственные стимулы наносят нашей индивидуальной и коллективной психике, мы склонны производить и потреблять их с безрассудной легкостью. Мы редко анализируем их экономическую целесообразность.

В то время как «экономика внимания» приносит прибыль глобальному сообществу и измеряется десятками триллионов долларов, мы только начинаем осознавать ее издержки. Научные исследования показывают, что простое присутствие смартфона в комнате, даже выключенного, лежащего экраном вниз, истощает рабочую память людей и снижает их способность решать проблемы. Другие исследования утверждают, что примерно треть людей в возрасте от 18 до 44 лет испытывает тревогу, если они в течение двух часов не заходят в соцсети. В одном из этих исследований использовались данные МРТ, чтобы сопоставить психологическую зависимость от проверки новостей в соцсетях с уменьшением ценного серого вещества в мозгу – сокращением, сравнимым с тем, что вызывает употребление кокаина. Как написала Джин Твенге, ведущий эксперт по психическому здоровью молодежи, в ежегодном докладе ООН о мировом счастье 2018 года: «95 % подростков в Соединенных Штатах имели доступ к смартфону, а 45 % сообщили, что они в сети «почти постоянно. Хотя, возможно, это и приносит пользу с точки зрения удобства или развлечения, Твенге обнаружила, что в период с 2005-го по 2017 год – за то время, когда смартфоны получили повсеместное распространение, – количество эпизодов глубокой депрессии среди подростков увеличилось на 52 %. Издержки реальные.

Та же динамика «зависимости» применима и к индустриальному звуковому ландшафту. В статье 2019 года в журнале The Atlantic «Почему все становится громче» Бьянка Боскер пишет о проблемах Картика Талликары, жителя спального района Аризоны, который долгие годы страдал от головных болей и бессонницы из-за постоянного электрического гудения центра хранения данных, расположенного неподалеку (13). Полиция, городской совет и представители бизнеса посоветовали ему купить беруши и быть менее чувствительным. Сотрудник дата-центра сказал Талликару, выросшему в Бангалоре, что такие иммигранты, как он, «должны считать, что им крупно повезло оказаться в США». И нечего жаловаться на мелкие неудобства. Талликар со временем обнаружил: в своих мучениях он не одинок. Пострадали и десятки других местных жителей. Но даже когда они объединились в сплоченное движение, правительственные чиновники лишь развели руками. В конце концов, это вопрос экономического развития. Конечно, соглашались чиновники, шум беспокоит. Но такова цена прогресса.

Концепция Кэла Ньюпорта о «пристрастии к удобству» весьма поучительна (12). И все же основной побуждающий мотив здесь лежит глубже, чем просто своевременный и удобный доступ к информации. Он связан с идеей прогресса – набором ценностей, составляющих организующую цель современного общества. Когда бывший генеральный директор Google Эрик Шмидт выступил с утверждением о том, что мы производим столько же информации каждые два дня, сколько люди производили, начиная «с зари цивилизации до 2003 года», он говорил не просто о том, что мы добились этого благодаря увеличению коммуникационных возможностей и вычислительных мощностей.

Он говорил о том, куда мы вкладываем свои энергию и внимание.

Он говорил о том, как устроены наши социальная, политическая и экономическая системы.

В третьем квартале 2020 года экономика США выросла на рекордные 33,1 % в годовом исчислении. С учетом реалий вышедшей из-под контроля пандемии коронавируса, полного отсутствия продовольственной безопасности, бушующих лесных пожаров и массовых протестов против расовой несправедливости, это якобы чудесная и знаменательная цифра большинству людей показалась полнейшим фарсом.

Но несоответствие между этой конкретной экономической вехой и реальным жизненным опытом большинства людей нельзя было назвать искажением действительности. Это лишь явилось отражением того, как мы измеряем прогресс.

Иллюстрация того, почему мы производим так много шума.

Еще во времена Великой депрессии редкие страны проводили какой-либо национальный учет или измерение общей суммы всей экономической деятельности в пределах своих границ. А без этого правительства не могли эффективно мобилизовать свою экономику с помощью фискальных и монетарных мер стимулирования – действий, которые президент Франклин Рузвельт и другие лидеры стремились предпринять для того, чтобы вывести экономику своих стран из упадка. Для управляния экономикой нужно ее измерять. Поэтому правительство США наняло молодого экономиста, будущего лауреата Нобелевской премии Саймона Кузнеца для разработки первой системы учета национального дохода. Она стала предшественницей валового внутреннего продукта, или ВВП.

Этот подход прижился. Вскоре ВВП стал не только инструментом государственного планирования. Он превратился в барометр деловых циклов, деятельности правительства и даже уровня жизни людей. Государственные чиновники начали использовать ВВП в качестве важнейшего ориентира при разработке политики и нормативных актов. Предприятия прибегали к нему как к руководству по расходам и инвестициям. Журналисты и избиратели принялись рассматривать его в качестве показателя успеха или неудачи президента, или премьер-министра. Поскольку он стал очевидным выражением национального богатства, люди начали воспринимать ВВП как «основной показатель» прогресса общества.

ВВП не должен был использоваться для всех этих целей (14). Как указывал сам Кузнец, «благосостояние нации вряд ли можно вывести из измерения национального дохода».

Его предупреждение было пророческим.

Рост ВВП часто идет вразрез с тем, что для нас хорошо.

Во время катастрофического разлива нефти в результате аварии на нефтедобывающей платформе Deepwater Horizon в Мексиканском заливе аналитики банка J. P. Morgan отметили, что экономическая активность, вызванная всеми этими усилиями по ликвидации последствий и очистке, вероятно, перевесит экономические потери для туризма и рыболовства. Крупнейший разлив нефти в истории, вероятно, был зарегистрирован как «чистый прирост» экономического производства страны. Другими словами, крупномасштабное экологическое и человеческое бедствие, согласно нашему основному показателю социального «прогресса», стало однозначно положительным событием. Аналогичная динамика наблюдается и в других сферах жизни. Рост нашего ВВП сопровождается ростом преступности, с более долгой дорогой на работу и производством все большего количества автомобилей, потребляющих бензин. И он замедляется, если мы уделяем время отдыху или приготовлению ужина дома вместо того, чтобы питаться фастфудом.

Проблема в том, что ВВП – это всего лишь подсчет общей рыночной стоимости всех готовых товаров и услуг. Как выразился социальный теоретик Джереми Лент, ВВП «измеряет скорость, с которой общество преобразует природу и человеческую деятельность в денежную экономику, независимо от последующего качества жизни». Итак, если мы вырубаем девственный лес, чтобы изготовить пиломатериалы, которые продаются в магазине Home Depot, это воспринимается как чистый плюс. Стоимость этого девственного леса, существующего вне денежной экономики, имплицитно равна нулю. Такой подход к измерению лежит в основе многих язв нашего общества – от неуважения к природе до недостаточного внимания к проблемам населения. Это попытки все свести к вопросам денежной экономики.