© Поволяев В.Д., 2023

© ООО «Издательство «Вече», оформление, 2023

Февраль сорок третьего года под Смоленском был морозным, ветреным, темным настолько, что казалось: такая роскошная небесная кривулина, как солнце, всегда приносившая радость детям, а иногда и взрослому народу, перестала существовать вообще… Нет солнца! Пропало оно… Вот кривулина несчастная! Есть только серая шевелящаяся над головой мга, схожая с огромным стогом мерзлой ваты, есть свистящий ветер, способный выковырнуть зубы изо рта, а человека обратить в стылый камень, да еще… еще есть несметь фрицев, не желающих возвращать русский город частям Красной армии.

Наступление наше немцы все-таки остановили, бойцам пришлось спешно зарываться в землю, работая не только лопатами, но и ломами, выстраивая длинные линии окопов, стрелковых и пулеметных ячеек, ниш и ходов сообщения…

Очень не хотелось думать о том, что пластинка эта может оказаться долгоиграющей, просто в это не верилось – слишком долго сидели бойцы 173‐го стрелкового полка в окопах, все оборонялись и оборонялись, считали каждый патрон, на гранаты же, особенно если это были лимонки, даже молились.

Недаром фронтовые журналисты прозвали гранаты карманной артиллерией – это и есть настоящая артиллерия, если она находится за пазухой или заткнута за пояс, совсем не нужно, чтобы за спиной окопников находились пушки, готовые в любой миг открыть огонь и прикрыть «царицу полей»…

Когда пошли в наступление, жизнь у окопников изменилась, они сделались бывшими окопниками. Даже питаться они стали по-другому, – не то ведь в обороне очень здорово надоела вареная шрапнель: и утром, и днем, и вечером было одно и то же – шрапнель. Сегодня шрапнель, завтра шрапнель, послезавтра и послепослезавтра – все шрапнель, крупа, которую как ни готовь, все будет хрустеть на зубах, словно речной песок.

А в пору наступления жизнь красноармейцев изменилась, в руки теперь часто попадала совсем иная еда. Трофейная. Немцы, идя в атаку, тащили с собой и еду – за спиной, в телячьих ранцах. А в ранцах, как в продуктовых кошелках, находилась разная заморская еда: французская консервированная ветчина, марокканские сардины, компот, сваренный в африканском Занзибаре из сказочных фруктов под названием манго, швейцарский шоколад, итальянский сыр и много чего другого… Окопники при такой еде мигом переставали ощущать себя окопниками, это были другие люди.

Полк, в составе которого воевал командир пулеметного расчета Василий Куликов, был остановлен на краю изломанного, в некоторых местах вообще поднятого вверх кореньями леса, командир полка, поняв, что дальше не продвинуться, приказал немедленно окапываться.

В ход пошло все, не только лопаты и ломы, – даже обычные железки: обломленное крыло от «зиса», которым работать было не совсем удобно, это не лопата; кронштейн, оторванный от немецкого бронетранспортера; обрезок бочки, очень прочный – в бочке хранили горючее для полуторки, обслуживавшей комендантскую роту… В общем, в дело пустили даже найденный где-то железный щит с надписью «Берегите лес от пожара». Как оказалось, им тоже можно было копать родную планету.

Спешили очень. В любую минуту, не говоря уже об отрезках времени побольше, немцы могли пойти в контратаку, а до этого обязательно надо было вырыть хотя бы небольшую яму для собственных нужд, куда можно будет сунуть голову. Не еловыми же лапами прикрываться от фрицевского огня… С другой стороны, прикрыться можно было и лопатой.

Но главное в предстоящем бою, конечно, не лопата, а пулемет. Старый надежный пулемет «максим», знакомый по фильмам о Гражданской войне, по схваткам на Халхин-Голе и озере Хасан, по финской баталии, воспетый в песнях и стихах, выставленный в разных музеях, но, как считал Куликов, очень капризный.

Сколько ни заливай в кожух, в систему охлаждения пулемета воды, он все равно будет греться. В раскаленном стволе пули начинают болтаться свободно, в какую сторону они полетят, когда их выплюнет из своего нутра ствол, никому не известно.

В горячем стволе, в казенной части, происходят перекосы патронов – то самое, что всегда вызывает у Куликова боль, схожую с ожогом, он даже губы себе прикусывал, а второй номер, Коля Блинов, тот бледнел сильно, словно бы на перекосе патрона кончался белый свет, пальцами начинал перебирать воздух, будто искал опору, стенку, за которой можно было бы укрыться… Первый номер глядел на него укоризненно и качал головой.

Брать землю саперной лопаткой в полулежачем состоянии, выбрасывать ее из-под себя было делом нелегким… Не то чтобы мышцы рвались от напряжения или земля была слишком мерзлая, нет – просто было неудобно очень, хоть зубами скрипи. Но все-таки приходилось совершать кривые движения и одновременно слушать пространство: не просвистит ли над головой пуля немецкого снайпера?

Вот так, аккуратно, хотя и поспешно, Куликов вырыл под собой ровик, оказавшийся вместительным – сюда и пулемет спустил, и сам рядом с ним улегся, примерился специально, и пару цинков с патронами разместил. Коля Блинов хрипел, пристукивал зубами рядом, выплевывал изо рта мерзлый снег – оборудовал свою позицию…

Попробовал Куликов выровнять сбитое дыхание, закашлялся, в горле у него возникла какая-то твердая пробка, встала поперек – ни туда, ни сюда. Куликов ткнулся головой в холодную землю – надо было отдышаться, – повозил зубами из стороны в сторону, стараясь избавиться от пробки, и в конце концов одолел ее. Сквозь неплотно сжатые зубы втянул в себя воздух.

Через несколько минут вновь взялся за шанцевый инструмент – отодвигать от себя лопату было нельзя. Недоделанные дела он не любил оставлять – это непорядок. В родной деревне Башево Пятинского сельсовета, что на ивановской земле, от таких привычек старались отучать всякого, кто появлялся в округе, кто был виноват, старый или малый, свой или чужой… Куликов торопился, все, кто находился рядом с ним, тоже торопились – в любую минуту из тумана могли показаться размытые тени немцев.

Хорошо, что хоть на фрицев их дивизия надавила крепко, у немчуры даже кишки из ноздрей полезли, выдохлись они донельзя… Впрочем, родной 173‐й стрелковый полк тоже выдохся… И что плохо – сильно поредел.

Куликов огляделся, ничего хорошего не увидел и занялся обустройством защитного бруствера для «максима».

Тут около него появились два солдата и сержант из саперной роты; сержанта – маленького, всегда насупленного, сердитого, Куликов знал – приходилось иметь с ним дело раньше.

– Здорово, пулеметчик, – сержант сунул руку Куликову, привалился плечом к куче выкопанной земли. – Как тут? Горячо?

– Пока не очень. Но ждем… Ждем-с! – как говаривал Александр Сергеевич Пушкин. А тебя чего принесло на нашу кухню?

– Да мины собираемся поставить. Но, я смотрю, вряд ли удастся – еще светло очень.

– И снайпер, зараза, работает. Двадцать минут назад соседа подстрелил.

– Какого соседа? – не понял сержант, нервно подергал уголком рта. – По окопу, что ли?

– По окопу, по окопу, – Куликов провел ладонью по лицу, стирая пот, оставил на щеке глиняный след. – Пулеметчика из соседней роты. Очень толковый мужик был. Как и ты, в сержантском звании.

Откуда-то сверху, с макушек деревьев, утяжеляя и без того тяжелое, взбаламученное пространство, сполз клочкастый туман, приволок сырой холод. Сапер приподнялся над кучей земли, улыбнулся довольно:

– Это то, что нам трэба, как говорит командир нашего взвода лейтенант Мануйленко, – сержант разгладил несуществующие усы и кликнул своих помощников: – Ко мне!

Хлопцы находились рядом – так же как и сержант, небольшие, широкогрудые, с крепкими руками. Саперы, словом. Работяги!

Через десять минут они уползли в туман, через сорок пять минут вернулись, потные, хрипящие от напряжения, испачканные землей и грязным снегом.