Он заморгал, почувствовав, как защипало в уголках глаз. Что за сантименты, одернул себя, прекрати! Не хватало еще раскиснуть. Он завернул сверток и снова спрятал его за пазухой. Ладно, обратного пути нет. Пусть идет, как идет. Одна надежда, что удастся найти Лили.
Почему он назвал ее – Лили? Странно. Как-то само выскочило. Варвара. Варюшка. Барбара. Ба. Иногда еще он звал ее Белкой, – потому что блондинка, и потому что медичка, в белом халате. Дразнил, говорил: не думал, что по-трезвому белочку поймаю. Белочку. Лили? Так только раз да и то в шутку. Впрочем, а почему нет? Какая, вообще, разница? Как ни назови, лишь бы была рядом, была жива. Лишь бы была…
Он еще долго сидел у костра, курил, посматривая в сторону Смерть-горы. Над ее вершиной во тьме плясали огоньки, и он пытался понять: это какие-то отдельные, самостоятельные огоньки, или то искры из кострища невидимого поднимаются в ночное небо и заводят там хоровод? И так задумался, так испереживался, будто от его вывода что-то зависело. Вот если б его спросили, он бы сказал – пусть будет то и другое. Зачем выбирать? Пусть будет… Если б спросили.
Но не в этом же дело, верно?
А в том, что не осталось у него никакой надежды. Практически. Что когда-нибудь еще раз ему выпадет увидеть ее. Его Белку. Прикоснуться, обнять, почувствовать тепло тела, ощутить запах… Беда в том, что, если отнять все, что у него осталось, отнять память и тень надежды, то и вовсе жить незачем. Если б спросили… Так спросите! Почему никто не спросил раньше?
Эй, с кем тут поговорить? Можно…
Похоже, все, кто имел что сказать, предпочли отмолчаться.
О том, какая веская личная причина имеется у Сан Саныча, чтобы так, невзирая ни на что, прорываться в этот мифический Лимб, он, конечно, помалкивал. Скажут еще: э, брат, да ты просто подвинулся разумом от любви своей несчастной. Понимаем, понимаем, все может быть… Но, блин, уж ты-то, господин начальник Особого отдела легиона, держи себя в руках, ладно? Ты по должности не можешь, не имеешь права сходить с ума, понял? Ни от каких причин. Так что, зажмись, и держись.
Зажмись и держись – девиз его жизни.
Холодный разум, горячее сердце, помнишь такое? Так вот, забудь. Сердце тоже должно быть холодным. Иначе не сдюжить.
Нет-нет, о личном он помалкивал. Личное, оно потому и личное, что для индивидуального пользования. Только шамана не проведешь, он как раз что-то такое чувствовал, что-то подозревал. Знал, что скорей и прежде всего именно обстоятельства личные могут подтолкнуть к такому безрассудству.
– Неужели ты, начальник, по чистой служебной надобности на тот свет рвешься? Ой, не верю. Как хочешь, но не верю.
– Понимаешь, колдун, как жизнь устроена. Если имеется хотя бы незначительная возможность уничтожить мир, кто-то непременно попытается ей воспользоваться, – отвечал он. – Оказалось, что такая возможность есть. И спрятана она как раз на том свете. Я должен ее исключить. Моя должностная обязанность такая, следить и противостоять.
– Это что за правило такое, однако? – спрашивал Арикара.
– Правило Доманского.
– Это кто такой?
– Да хрен его знает… Один… сумасшедший специалист.
– Ты, что ль? Ага, значит, сам сочинил? Придумываешь для жизни правила?
– Для себя, Арикара, для себя правила пишу. Себе жизнь объясняю.
– У Арикары свои правила и своя карта мироздания, начальник. Арикара тоже сам ее рисует. Никто не может разрушить карту Арикары или изменить его правила.
– Валяй, Арикара, рисуй, что хочешь…
Шаман смотрел на него долгим взглядом, недоверчиво качая головой. Мол, что бы ты ни говорил, начальник, я-то вижу тебя насквозь. Все не так, как ты баешь…
И, наверное, действительно видел. В проницательности этому человеку отказать нельзя.
К концу месяца над Смерть-горой кружило уже не меньше дюжины коршунов. На равном расстоянии друг от друга, замкнув широкое кольцо, они парили в недостижимой и непостижимой вышине. Без малейшего видимого движения, без единого взмаха, распластав острые крылья с длинными маховыми, растопыренными, как пальцы, перьями.
Со всей округи, что ли, слетелись? – думал Сан Саныч с неприязнью. Падальщики. Ишь, почуяли что-то.
Вообще, сил на то, чтобы злиться на птиц, не было. Вот вам, выкусите, говорил он, и забывал о черных ждунах надолго, до следующего эпизода, когда поднимал глаза к небу чтобы убедиться, что оно еще на месте, и упирался в них взглядом.
Это был странный месяц. Странный и слишком долгий, бесконечный, длиной, наверное, в жизнь. К истечению его Сан Саныч уже не помнил, что было до его начала. Все растворилось в бесконечном шаманском действе. Все стало им.
Едва с заходом солнца на небе взошла полная луна, Арикара ударил в свой бубен.
Буммм! Буммм! Бумми! – поплыло над клубящейся туманами котловиной.
Там-та-та! Там-та-та! – вознесся призыв ко всем, способным его услышать.
Они заранее расчистили площадку вокруг костра и два дня, до первого удара в бубен, таскали дрова, чтобы, не дай бог, они невзначай не кончились, чтобы огонь не затух в самый неподходящий момент. Пламя этого костра не должно погаснуть, пока не завершится церемония, не окончится Ночной путь. А когда и чем он завершится, про то не знал и сам ходок, на него ступивший. Что нестандартная будет церемония, об этом догадывались все. На ближайшее время, возможно, на месяц, это становилось их основной заботой, – следить за жарником и готовить для шамана пищу.
Эх, путь-дороженька ночная! Разбегайся всяк, Арикара идет!
Всю ночь напролет шаман пел, молился и курил. Потом бил в бубен и выплясывал свой дивный танец вокруг тотемного шеста с медвежьим черепом наверху. На том шесте нашлось место и для орлиных перьев, и для кусочков бирюзы. Шаман неистовствовал, пока совершенно не выбивался из сил. Тогда он падал на медвежью шкуру у костра, переводил дух, и снова пел, молился и курил.
Петь, молиться и курить, в исполнении Арикары, было единым действом. Он раскачивался, закрыв глаза, и что-то подвывал, как воет ветер за окном в непогоду, то снижаясь до едва различимого писка, то взрываясь неистовым всплеском. И все это не выпуская изо рта трубки, постоянно окутываясь клубами зеленого сладкого дыма.
К дыму шамана Сан Саныч, в конце концов, привык, может, не так, как курильщик, но в какой-то мере. Голова, во всяком случае, кружиться перестала и, да, ему начинало нравиться.
Что же он туда подмешивает, думал начальник Особого отдела, воображая, как найдет необходимый компонент, да как забьет косячок, да закурит в своем кабинете. Да как на запах сбегутся все… Ой, глупости какие! Совсем тут чокнешься с этим камланием.
А шаман тем временем продолжал путешествие по всем трем мирам своего мироздания. В верхнем, небесном, он общался с богами, в среднем – с земными духами, а в нижнем, подземном, с демонами, которых только он один видел, и с которыми единственный мог разговаривать.
Он все глубже погружался в транс, становился похожим на странное призрачное видение, на порождение собственного кошмарного сна. Чем дальше уходил Арикара тропой Ночного пути, тем сильней отдалялся от тех, кто за ним наблюдал все это время. Он совсем перестал с ними общаться, перестал разговаривать. Создавалось впечатление, что, даже прерываясь на еду или на сон, шаман продолжал оставаться в трансе. Реальность размывалась, он все дальше заступал в некое зыбкое пространство, где сон смешивался с явью, а жизнь со смертью. Лицо его превратилось в ужасную неподвижную маску, расколотую и слепленную из осколков, из перепутанных кусочков, на которой странным темным огнем горели глаза. Они были как провалы в тот страшный колдовской мир, куда он стремился проникнуть и куда никто не желал заглядывать.
Сан Саныч с Макаром тоже измучились сверх всякой меры. Само присутствие возле этого непрекращающегося буйства влияло на психику, искажало ее, отнимало, высасывало силы. Они и сами почти не спали, лишь по очереди да урывками, и в конце передвигались, как сомнамбулы. С каждым новым днем, прошедшим как предыдущий, Сан Саныч все отчетливей понимал, что все их старания напрасны, а камлания ни к чему не приведут. Поэтому когда Арикара поманил его за собой к Лабиринту, это застало его врасплох.
