Именно там я провела большую часть последних двух дней, потягиваясь и тренируясь на одном из ковриков, который я нашла припрятанным в каморке с одной стороны крыши, вместе с полотенцами, солнцезащитным кремом и всем остальным, что могло мне понадобиться. Там даже есть бар самообслуживания, но я предпочитала лежать на одном из шезлонгов в своем новом бикини и плавать в бассейне трезвой. Последнее, что мне было нужно, это напиться и принять глупое решение, например, снова попытаться сбежать.

Я решила, что лучший способ действий, подыграть. Конечно, это было легко, когда я даже не видела Луку последние несколько дней. Без него, который нажимал на мои кнопки или разжигал странные чувства, которые, кажется, всегда захлестывают меня, когда он рядом, заставляя меня терять самообладание или здравый смысл, я смогла по-настоящему обдумать свою ситуацию. И я также увидела, какой будет моя жизнь в браке с ним, но без него где-либо рядом.

Это не так уж плохо. Конечно, я не думаю, что он собирается поселить меня в моем собственном пентхаусе, но я не сомневаюсь, что какую бы квартиру он мне ни предоставил, она будет глупо роскошной и дорогой. Это не та жизнь, которую я планировала для себя, даже близко, но это далеко не пытка. Это лучше, чем оглядываться через плечо каждый раз, когда я иду по улице, гадая, когда один из головорезов Росси затащит меня в переулок и прикончит, приставив глушитель к затылку. И было бы глупо утверждать обратное. Так что лучше всего мне стиснуть зубы, смириться с этим и вести себя так, как будто я смирилась со всем этим, пока не наступит день, когда Лука станет главным. И тогда, когда Росси жаждущий моей смерти, и интерес Луки исчезнут, я смогу спланировать свой побег.

И все это время, думаю я с толикой удовлетворения, я буду знать, что Лука, вероятно, в адской ярости из-за того, что я единственная женщина на Манхэттене, которая не ляжет к нему в постель.

Я никогда раньше не была внутри собора Святого Патрика. Я привычно перекрестилась, заходя внутрь, эта привычка сохранилась, несмотря на годы, проведенные вдали от церкви, и вот я вхожу в неф. От архитектуры у меня захватывает дух, когда я иду по центральному проходу, и я думаю о том, каково будет в субботу совершить такую же прогулку в том платье, когда Лука будет ждать меня в конце. Я не могу не задаться вопросом, как он посмотрит на меня, будет ли выражение его лица холодным и жестким, к чему я уже привыкла, или он притворится вне себя от радости женихом. Я бы предпочла, чтобы он просто был честен, но я уверена, что он сыграет свою роль в совершенстве. И он будет ожидать того же от меня.

Высокий, лысеющий мужчина в черной одежде и белом воротничке, который, я могу только предположить, является отцом Донахью, выходит, когда я подхожу к передней части церкви, и улыбается мне. Выражение его лица приветливое, и я чувствую, что немного расслабляюсь, когда делаю шаг вперед, чтобы пожать ему руку.

— Мисс Ферретти. — Он делает паузу. — Могу я называть вас Софией?

На мгновение я застигнута врасплох его теплым, дружелюбным тоном. Я ожидала кого-то более холодного, даже сурового, но он кажется добрым. Добрее, чем я могла ожидать, для кого-то в кармане Росси.

— Конечно, — отвечаю я.

— Я уверен, ты уже догадалась, что я отец Донахью. Я рад, что ты здесь, София. — В его голосе все еще слышен ирландский акцент, не сильный, но все еще насыщенный по краям.

— Я думала, итальянцы ненавидят ирландцев, — выпаливаю я и тут же краснею. — Простите, я не знаю, почему я это сказала. Это было грубо.

— Нет, это справедливый вопрос. Садись, — инструктирует он, указывая на переднюю скамью. Я быстро подчиняюсь, мое лицо все еще горит.

— Я был здесь молодым священником, когда семья Росси навсегда изгнала ирландцев, — спокойно говорит отец Донахью. — На самом деле, я должен поблагодарить твоего отца за мое место. Он убедил Витторио Росси, что я не имею никакого отношения ни к одной из сторон, и что меня следует оставить здесь именно по этой причине. — У хорошего священника нет преданности ни одной стороне или семье, только Богу, я думаю, это были его точные слова. — Он улыбается мне, его глаза прищуриваются. — По-твоему, это похоже на твоего отца, София?

— Я не знаю, — признаюсь я. — Я ничего не знала об этой его стороне. Отец, которого я знала. — Я сильно прикусываю нижнюю губу, чувствуя, как мое горло сжимается от эмоций. — Он был добрым. Веселым. Смешным. Он обнимал меня каждый раз, когда переступал порог, приносил мне книги, всегда выслушивал меня. Я не могу согласовать это с человеком, которым, как мне говорят, он был. С тем, кто мог причинять боль и убивать людей, быть участником мафии. — К моему ужасу, я чувствую, как подступают слезы.

Я не буду плакать, яростно говорю я себе. Не перед этим человеком, этим священником, которого я даже не знаю. Но я чувствую, как подступают слезы, и я не знаю, как их остановить. Я так долго ни с кем не говорил о своем отце.

В глазах отца Донахью появляется сочувствие, когда он смотрит на меня.

— Твой отец был хорошим человеком, София, — тихо говорит он. — Иногда хорошие люди совершают неправильные поступки, но по сути своей они все еще хороши.

— Насколько хорошо вы его знали?

— Очень хорошо. Он был в замешательстве, София. Он видел свое место рядом с Росси как способ умерить яростные порывы властолюбивого человека, держать Росси в узде. Росси очень доверял твоему отцу, единственным человеком, которому он доверял больше, был отец Луки, Марко. А твой отец и Марко были близки, как братья.

— Я немного помню отца Луки, — тихо говорю я. — Он приходил к нам домой по крайней мере один раз.

— Твой отец старался, насколько мог, разделять две свои жизни… свою семью и свою работу. Но для человека, стоящего по левую руку от Дона, это трудно. И он женился на русской женщине. Это заставило очень многих людей из окружения Росси усомниться в нем. Я не уверен, что Росси когда-либо полностью простил его за то, что он поставил его в щекотливую ситуацию, защищая его и его брак.

— Он любил мою мать, — говорю я, защищаясь, обхватывая себя руками.

— Конечно. Я венчал их, я знал, как сильно они любят друг друга. — Отец Донахью улыбается. — Но любовь…это гибель очень многих людей, София. В конце концов, именно любовь Марко к твоему отцу и их дружба привели к его смерти. И любовь твоего отца к тебе, вот почему ты сидишь здесь, сейчас, передо мной. Вместо того, чтобы продолжать учебу, как тебе следовало бы.

Я неловко переминаюсь с ноги на ногу.

— Откуда ты так много обо мне знаешь?

— Твой отец часто говорил о тебе на исповеди. Он рассказал мне о твоей любви к чтению, к скрипке, о том, какая ты талантливая. Какие мечты он питал о тебе. Его самым большим страхом было то, что жизнь, которую он выбрал задолго до того, как ты стала даже мыслью, каким-то образом вернется и причинит тебе вред. Он любил тебя и твою мать больше всего на свете, София. Он сделал бы все, чтобы обезопасить тебя. И он это сделал.

— Ты знаешь об обещании?

— Конечно. — Отец Донахью смотрит на меня, его лицо непроницаемо. — Я был там, когда это было скреплено. Я был свидетелем этого. Джованни пришел ко мне посреди ночи, истекающий кровью и находящийся на грани смерти. Он попросил меня позвать Марко в церковь.

Я пристально смотрю на него.

— Что ты имеешь в виду? Он не поехал в больницу?

— Он знал, что умрет, — мягко говорит отец Донахью. Затем он протягивает руку, слегка касаясь моей руки. — Это тяжело слышать, София. Но ты должна знать правду о том, что произошло. Может быть, это, в некотором роде облегчит задачу.

Я сомневаюсь в этом, но все же я спокойно слушаю, ожидая услышать о той ночи, когда умер мой отец.

— Он и слышать не хотел о том, чтобы я вызывал скорую помощь. Он сказал, что знал, что рана убьет его, и он только хотел сделать последнее признание и получить последние обряды. Но он хотел чего-то большего, он хотел получить обещание от своего единственного настоящего друга. И он хотел, чтобы это было сделано на священной земле, в присутствии священника, который засвидетельствовал бы это. Он хотел, чтобы это было нерушимо.