А гость меж тем со злым деянием медлил. Лишь малахитовое пламя камина свидетельствовало о его присутствии. Порешив, что виниться ему не по что, Лойд вновь оправился по-служебному и деловито проворчал:

– Нет мне нужды конфузиться. Наследное я уберег. Что до вас, то извинений я не жду, так и знайте. Стар я для обид. А прочее, раз завсегдатай вы, нам обоим известно.

Ответное молчание тяготило, и даже мирное потрескивание пламени не внушало утешения.

– Стало быть, вы здесь постоялец, – отходчиво протянул Шиперо. И, паузой измерив тон беседы, продолжил: – А поди ж угадай, не привиделось ли…

По-видимому, оскорбившись столь вопиющему неприятию, безликий подал отмщения голос:

– Так почто мешкаешь? Коли я наваждение, разрешите быть свободным!

Шутливое изречение нимало позабавило его самого, потому как тотчас в камине заплясали задорные искры. Архивариус перевел дух, посчитав воцарившийся порядок добрым знаком, и поспешил приличествовать:

– Ну что вы, право! Для меня великая честь иметь с вами знакомство! – А затем, толком не разобравшись в собственных чувствах, вдруг выпалил: – Черт-те что творится, знаете ли…

– И черт умнее тебя, окаянного! – внезапно рассвирепел гость, вернув беседу к прежнему накалу. – Твоя жизнь и гроша ломаного не стоит! А только путь тебе надлежит, да нехоженый!

Нечего и говорить: и без того не видавший солнца Шиперо ныне совсем побелел. Мало ему происков нечистой силы, так еще и на склоне лет, когда старикам положено иметь покой, он вынужден податься в скитальцы! Ишь чего выдумал! Вовек тому не бывать! Пусть так и знает! И только он хватил побольше воздуха, чтобы огласить на сей счет свое решение, как к нему вернулось самообладание. Положение его пусть и было незавидным, а все же польза в нем наличествовала. Безликий мог знать частности пропажи его отца. Надежд на возвращение последнего, конечно, не осталось. Однако Шиперо не хотел упустить случая упокоиться со знанием участи своего родителя. Коли сегодня особенная для истории Иррувима дата, что, помимо прочего, каким-то образом связана с ним самим, значит, объяснение он таки получит, а заодно и выведает про отца. Посему было принято новое решение: во что бы то ни стало обо всем допросить безликого и засим, не давая обещаний, ожидать благоприятного исхода.

– Что ж… Закат близится! Прошу, перейдем к делу! – пошел он в наступление.

– Клинопись! – прогремело в ответ. – Толкуй же!

Запасшись терпением, Лойд заботливо поднес глиняный артефакт к свету лампы. Следовало начать с предпоследней строки – так подсказывало чутье, и он принялся истолковывать писание:

– Тут сказано: некогда смерть громом заговорит и солнце закровоточит; тогда ветры населят землю; смерть последнего чистокровного сына тому причиной будет; и безбы́тие настанет, – чтец закашлялся. Недоброе предчувствие им овладело. – Полукровке по роду предстать пред волей бога завещано.

Речь оборвалась. Шиперо уставился на пылающий камин и тотчас взвился, как кипятком облитый.

– В самом деле, не думаете же вы… Ох, ну уж! Черт-те что!

Ноги его так и подкручивало от возбуждения. Посему, восстав духом, Шиперо пустился трусцой по кабинету, не забывая приправлять свой моцион проклятьями: «Вот уж нет! Чтобы я… Да ни в жизнь! Чес-слово! Уму непостижимо…»

Не дожидаясь, покуда рассудок старика вернется на круги своя, невидимый возобновил свои наставления:

– Побереги прыть и не упрямься, рохля! Того гляди, чего и похуже случится!

– Да чтоб вас! – вскинулся Шиперо, раздражаясь пуще прежнего. – Ведь мне без малого шесть десятков! Ну, коня мне, что ли, жалко? Почто мне эти подвиги? Увольте! Ну какой, какой из меня рыцарь? Да и земли те давно на картах не значатся! Где искать их, треклятые, прикажете?

– Кручину брось, а земли сами тебя найдут. Помяни мое слово!

– О горе мне, старику!

Безутешный Шиперо повалился в кресло и отдался стенаниям. Кудлатая голова упала на подлокотник, сотрясаясь крупной дрожью, из немощной груди вырвался глухой стон, и всякий случайный визитер непременно бы подумал, что случилось нечто непоправимое, нечто ужасное. И оказался бы прав. Ведь преемник, как никто другой, понимал: архив его хранит подлинную, хоть и незапамятную историю великого рода, только потому и обросшую мифами, что правда о нем некогда сводила с ума целые династии искателей бессмертия. А еще он знал, что однажды и ему придется заплатить свою цену за хранение священных тайн, что в свое время настигло и многочисленных его праотцов.

Писанные пророчества несли огромную ценность: они грозили разрушительными войнами, предсказывали стихийные бедствия, вырождение и даже уносящие тысячи жизней эпидемии. В ведении архива было не только прошлое и настоящее, но и будущее стран и народов. Да что там – всей поднебесной! И на все это была воля богов, алчущих слез покаяния за скверну обретшей свободу человеческой души.

Однако богам свойственна мудрость. Посему в особых писаниях была означена их воля, подлежащая исполнению. И дабы не чуждались люди на веру брать предвечный канон, предписали боги плату за него. Но до свободы люди охочи, и грехи чувственные им милы. Оттого за волей богов спокон веков закрепилась слава непреложных пророчеств – добровольной платы в обмен на судьбы, свободные от строгих вероучений.

Та клинописная табличка, что ныне возлежала на столе пред хранителем документов, числилась последней из имеющихся в ведении архива. Пророчества, в ней изложенные, замыкали сказ о будущем. Посему означенное ею, будь оно претворено в жизнь, лишило бы человечество всякой надежды на рассвет нового дня.

Ничто не отвлекало одинокого стенающего старика от тягостных дум. Почти прожитая в бессмыслии жизнь – вот единственное, что мог он потерять, садясь в колесницу завещанного ему долга. Быть может, даже нечто ободряющее было в том, чтобы шагнуть навстречу судьбе. Могло ли это вернуть ему давно утерянные смыслы? Способно ли это было оправдать то прозябание, коим грешил он пред белым светом, сокрывшись от людских глаз, от божьей милости, от дара любви и труда жизни?

Опомнившись, с тяжелой головой Шиперо поднялся с кресла и проследовал к замасленному окну. Уличная возня поутихла, редко где слышался скрип колес. Наутгемцы готовились ко сну. В кое-каких домах брезжило слабое пламя догорающих свечей. Бледной тенью зашедшего солнца заняла свое привычное место над мостовой полная луна, и Лойд невольно зазевал – впору возвращаться домой. Огонь все так же мерно горел, потрескивая фантомной щепой. Даже тепло, им порождаемое, осязалось как нечто неземное, чуждое: не грело, проникая в кожу, а будто скользило по ней, изучая свойства плоти и крови.

– Последним чистокровным иррувимцем был мой отец, так? – уже слабо понимая происходящее, спросил он у притихшего гостя.

– Кровь священного рода осквернилась кочевниками много позже мыслимого. Евандер Октавиус Шиперо был сыном последних хранивших кровь предков иррувимцев.

Незримый, кажется, и сам был немало раздосадован, что именно Лойду – и, что куда хуже, находящемуся в весьма почтенном возрасте, – выпал наследный жребий.

Старика осенило: пришелец был таким же заложником писания – эдаким стражем, томившимся в чужой ему стихии в ожидании подобного себе незримого экипажа, обещавшего увезти его в обитель прощенных после долгих веков каторжного труда. Совершенно ясно, что этому препятствовало: два оставшихся пророчества без точного срока претворения в жизнь.

Однако заметил Шиперо и еще кое-какую ошибку, на которую и собирался указать собеседнику:

– Позвольте мне допущение, – начал он. – Грядущее пророчество, сколь мне известно, связывает воедино несколько событий. Стало быть, ныне оно должно подчинить себе всего шесть: смерть последнего чистокровного, солнца кровоизлияние, что бы это ни значило, ветров напасть, засим безбы́тие и, наконец, пришествие мессии, то есть… Меня? – Лойд уставился на изумрудное пламя с плохо скрываемым раздражением. – Если мой отец – последний чистокровный иррувимец и в клинописи говорится о его смерти, то как она может быть связана с остальными событиями грядущего? Ведь отец давно считается… покойным.