Оставались какие-то мгновения до полного обморока, когда Лойд, поборов мучительный приступ тошноты, кинулся прочь. Не заботясь о том, чтобы не сбить кого-либо с ног, архивариус мчался сквозь мутные тени, попутно морщась от топивших глаза слез. Творящийся наяву кошмар обездвижил остатки рассудка. В мире, куда он угодил против собственной воли, не действовали земные законы. Даже воздух здесь мог быть опасным для жизни, ведь он не имел запаха. А единственным звуком, что распознал слух старика, было загробное шипение толпы нежити.
Все эти наблюдения никак не характеризовали природный порядок, к которому привык Лойд. Его обуревали самые мрачные мысли: как скоро настигнет смерть его измученную душу, какой она будет и от чьей руки.
Всякий человек, должно быть, представляет себе собственный конец, и предпочтительнее всего умереть так, как задумано. Мы не принимаем решения о том, кем родиться, но приятных сердцу дум о том, кем и как нам окончить свое путешествие, последней нашей радости у нас не отнять. Вот и Лойд, намереваясь когда-то предаться вечности, грезил сделать это не по воле несчастного случая, а уснув в своей мягкой постели.
Постель – вся жизнь сосредоточена вокруг ее светлости. В ней человек рождается, в ней же впервые постигает радости семейной жизни, в ней и бессонные ночи страданий проводит, и умирать посему тоже полагается в объятиях этой родной сердцу колыбели.
Однако рок распорядился иначе: постели своей Шиперо не помнил, да и возвращение к прежней жизни мнилось самообманом. Так оно, ровным счетом, и было. И теперь вопрос смерти предстал пред Шиперо в новом свете: раз выпало ему найти конец свой вдали от дома, то пусть он хоть погибнет не напрасно. Что значило это «не напрасно», рассуждать было преждевременно, но решение это вдохнуло в него еще крупицу воли к жизни.
Между тем тяжелый галоп старика сменился пешим ходом – до сих пор ровное плато уступило место крутому подъему, за которым виднелось большое нагромождение скал. «Не грех бы раздобыть хоть пригоршню воды», – воздел Шиперо утомленное лицо к медному небу. Как вдруг в двух шагах от него, вдоль каменного шва меж гранитными валунами, заплясали отблески серебра. Герой наш рысью кинулся к источнику сияния, небрежным движением расчистил поверхность земли от туманного настила и обомлел: прямо из-под каменной толщи наружу сочилась густая, сродни ликеру, перламутровая жидкость. Опустившись на колени, Шиперо припал к источаемому ей пару, и в нос ударил свежий аромат сосновой смолы.
– Что же ты такое есть? – озабоченно пробормотал старик.
Жидкость, явно выталкиваемая на поверхность неким подземным хранилищем, не торопилась разливаться по окрестности, а словно варилась в своей обители, местами бурля и вспучиваясь серебристыми пузырями. Это показалось Лойду абсурдным, ведь испарение по ощущениям было холодным – гораздо более холодным, чем сам воздух в округе. Соблазн исследовать явление поближе, однако же, восторжествовал, и Лойд окунул палец в тягучее вещество. То оказалось ледяным и тут же, чего вовсе не могло быть, соприкоснувшись с теплым телом, растеклось по морщинистой ладони прозрачным каскадом. Лойд от неожиданности отпрянул и уставился на блестящие следы, оставленные субстанцией неизвестных свойств. В горле неприятно засаднило, жажда одерживала победу. Чтобы опробовать то, что он собирался сделать, пришлось облизнуть палец. Едва губы коснулись белесого налета, кончик языка затопил сладковатый маслянистый вкус, не сопоставимый ни с чем, что Лойду доводилось отведывать прежде. Словно нектар из всех цветов мира, собранный руками искушенных травниц, он вызвал волну дрожи и помрачил разум старика. Как чумной, тот в нетерпении голодном застонал и, бросившись к природной чаше, впился в ее медвяные воды.
Нипочем человеку, чье существо содрогается от смертельной жажды, предостерегающие легенды о проделках ядовитых источников. Тот, чьи разум и тело в довольстве, не способен судить об одолении снедающего внутреннего жара, обрекающего жертву на танталовы муки12. Так и Лойд, сбившись со счету дней от голода и жажды, не выстоял пред натиском нужды и кинулся в блаженный омут.
Вдоволь насытился герой наш живительной влагой, и тогда только способность здраво мыслить вернулась к нему, а павший дух воспрял. Что источник был необычным, Лойд понял сразу, но наслаждение, охватившее его и вернувшее изнывающую плоть к жизни, не желало отпускать. Умом трезвый, он никак не находил силы перестать жадно пить, а между тем дышать становилось все тяжелее. Борясь с тошнотой и прокусив себе губу в нескольких местах в попытке сомкнуть рот, он поднатужился и одной ногой сумел опереться на ступню. Оставалось найти опору для рук и оттолкнуться, что есть силы, от земли. Наряду с его неусыпными стараниями содержимое источника, который он вопреки себе продолжал осушать, раздалось кругами и побагровело в цвет крови, теперь напоминая зловещее варево в адском котле. Вкус сменился на солоноватую горечь, а освежающая прохлада обратилась дерущим ротовую полость кипятком.
Шиперо, обезумевший от ужаса, прощался с жизнью. Имеет ли право на спасение кровопийца, застрявший жалом в теле невидимой жертвы? Но Лойд не был кровопийцей – он и был жертвой, по воле судьбы, как и многие до него, обманутой коварным инстинктом. Он пил, стиснув челюсти, и метался по кромке кровавого месива, покуда лицо его не стало погружаться вглубь, затягиваемое клокочущим водоворотом. Мощь, с которой недра земли утаскивали его в свое логово, казалось, без труда была способна сорвать кожу с лица, продолжи он протестовать. Тело, обессилев, обмякло, и тотчас горячие тиски смертельного поцелуя разомкнулись, высвободив обожженное лицо старика хлесткой пощечиной.
Лойд повалился назад, хватая воздух ртом. Легкие пылали огнем. Тело от макушки до пят будто налилось свинцом так, что, подобно гипсовой статуе, он не мог пошевелить ни одним мускулом. Взгляд бессмысленно уставился в небо – в то, что когда-то Лойд знал как небо, а в последние недели представляло собой необъятный лоскут освежеванной кожи, сплошь покрытой рыжими венами перьевых облаков. Он отказывался принимать на веру все происходящее. «Не может всего этого быть взаправду! Это сон. Кошмарный сон», – взывал к реальности измученный разум. И тем не менее сон никак не желал заканчиваться, упрямо становясь все более пугающим и абсурдным.
Спустя некоторое время стук сердца поумерился, дыхание восстановилось. Шиперо с трудом перевел остекленевший взгляд туда, где еще недавно бушевала битва между ним и притворным водопоем. К его очередному изумлению, вместо былой трясины на этом месте вновь играл серебристым цветом, еще более прозрачным и манящим, крохотный родничок.
– Дьявольщина! – опалился гневом старик и, игнорируя судорогу в конечностях, принял сидячее положение. – Что ты пытаешься мне сказать? – пришло ему в голову вступить в диалог со строптивой стихией.
Вода в роднике сгладилась, точь-в-точь обратившись в слух. Лойд, завидев такое, навострился и аккуратно подполз вплотную к берегу. То, что увидел в отражении, отняло у него дар речи: из кристально-чистой, как зеркало, глади на него смотрел… призрак.
Нет, Лойд не мог поверить собственным глазам! Всю жизнь он старался быть добропорядочным человеком, не вступал в противоречие ни с кем и ни с чем, изучал историю, не скупился на милостыню и справно трудился. Еще в далеком детстве, когда дед читал ему древние книги исчезнувших народов, он взял себе зарок – узнать все на свете, благодаря писаному человечеством опыту, и ничего не отрицать авансом, ведь в жизни возможно любое волшебство, вопрос только в том, как далеко ты готов зайти, чтобы познакомиться с ним. Достаточно ли далеко он теперь зашел, чтобы отказываться верить увиденному? Способно ли волшебство творить с человеком, живым и добропорядочным, похожую чертовщину? А главное – как довериться миру, где всё до единого, тебя окружающее, торопится тебя изничтожить?
