В екатерининские времена сказками не только пользовались, не только их переделывали, но и создавали. «Повествователь русских сказок» (автор неизвестен, возможно, некто Тихонов), изданный в Москве в 1787 году, интересен тем, что в нём видно превращение лубочного листка в сборник сказок. В начале «Сказки о славном и храбром богатыре Илье Муромце и соловье-разбойнике», которой открывается первая книга сборника, находится прямое указание на источник: «…оный именитый витязь родился у нас, есть ли должно верить тем исправным историкам, которые, слышав по преданию от старинных людей, вместилища древности, какую повесть издавали в свет на листках. И так во удовольствие некоторых любителей вознамерился я о сем знаменитом герое написать историю не витийственным, а простым слогом». Сам сборник содержит в себе схематические пересказы сказок.
Сказки эти похожи друг на друга, потому что неизвестный повествователь, очевидно, записывал их, не понимая, что иногда это варианты одной и той же сказки. «Сказка о принце Карзамане» – точный пересказ переводной сказки из «Тысячи и одной ночи». Далее, продолжает В. Шкловский, источниками для так называемых русских сказок в то время являлись: пародийная французская сказка, которая переводилась в чрезвычайном количестве; сказка, очень часто пользующаяся псевдоарабскими обрамлениями; рыцарский роман; затем опера и, наконец, отдельные элементы прежде существовавших русских сказок.
* * *
Вернёмся к Лёвшину. Представление обо всей этой системе может дать «Известие» Лёвшина в первой части книги «Русские сказки»:
«Издать в свет книгу, содержащую в себе отчасти повествования, которые рассказывают в каждой харчевне: кажется был бы труд довольно суетный; но я уповаю найтить оправдание моё в следующем.
Романы и Сказки были во все времена у всех народов; они оставили нам вернейшие начертания древних каждыя страны народов и обыкновений и удостоились потому предания на письме, а в новейшие времена, у просвещённейших народов, почтили оныя собранием и изданием в печать. Помещавшие в Парижской Всеобщей Вивлиофике Романов повести о Рыцарях ни что иное как сказки Богатырские, и Французская Bibliotheque Bleue, содержит таковыяж Сказки, каковыя у нас рассказываются в простом народе. С 1778 года в Берлине также издаётся, Вивлиофика Романов, содержащая между прочими два отделения: Романов древних немецких рыцарей, и Романов народных. Россия имеет также свои, но оные хранятся только в памяти; я заключил подражать издателям прежде меня начавшим подобные предания, и издаю сии сказки Русские с намерением сохранить сего рода наши древности; и поощрять людей имеющих время, собрать всё оных множество, чтоб составить Вивлиофику Русских Романов.
Должно думать, что сии приключения Богатырей Русских имеют в себе отчасти дела бывшие, и есть ли совсем не верить оным, то надлежит сумневаться и во всей древней Истории, коя по большей части основана на оставшихся в памяти Сказках; впрочем, читатели есть ли похотят, могут различить истину от баснословия, свойственного древнему обыкновению в повествованиях; в чём однако никто ещё не успел.
Наконец, во удовольствие любителям Сказок, включил я здесь таковыя, которых никто ещё не слыхивал и которыя вышли на свет во первых в сей книге».
Состав книги, таким образом, явно указывает, что в ней содержатся рыцарские романы; в последнем абзаце упоминается то, что обыкновенно называется фацециями (потешками). Материал арабских сказок литератором не упоминается.
Каким образом вводился местный материал, мы видим: аналогичная ситуация и в предуведомлении к сочинению Михайла Попова «Старинные диковинки, или Приключения славенских князей» (СПб., 1778). Книга эта в первом издании, правда, называлась «Славенские древности» (СПб., 1770–1771) и побудила кого-то искать в ней подлинную историю. Поэтому во втором издании Попов сделал следующую оговорку: «…царствуют здесь одни вымыслы забавных и чудесных приключений старинных Витязей, прикрашенные по местам Славенскими историческими и баснословными некоторыми Достопамятствами, что и было мне побуждением ко прежнему наименованию моего Романа».
Вставки в сказках сделаны не всегда удачно. Например, этнографический материал (к примеру, песня) у Лёвшина попадается иногда не в самом тексте, а в примечании к «Повести о славном князе Владимире Киевском Солнушке Всеславьевиче и о сильном его могучем Богатыре Добрыне Никитиче».
Чудесное в сказках представлено чередой превращений, они так многочисленны, что совершенно понятно заявление одного из героев романа Попова «Старинные диковинки»: «…Не странна мне была сия перемена, ибо к чудным сим превращениям имел уже я привычку». Данные метаморфозы сильно напоминают фрагменты из оперы, даже как будто слышится стук молотков за сценой, а иногда с нескрываемой иронией показана театральная механика превращений: «Пока ещё Светлосан, с Оруженосцем своим, стоял от удивительного сего приключения в недоумении, в то время превратившийся пустынник, махнув стрелою, проговорил несколько странных слов, за которыми последовал преужасный шум и стук молотов, по окончании коих пещера превратилась в великолепную колесницу, запряжённую шестью единорогами».
Ещё большей «оперностью» отличается следующий отрывок из «Русских сказок», из «Повести о дворянине Заолешанине, богатыре, служившем князю Владимиру»: «…При первом взгляде за оным представилось Громобою волнующееся море, и выскакивающие из оного чудовищи разевали страшные свои пасти, грозя проглотить всякого приближающегося. „Вам должно броситься в сие море и плыть посреди сих чудовищ; достижение к драгоценной вещи не может уступить опасности“. „Я ничего не имею в сердце, кроме Миланы“, – отвечал Громобой и побежал повергнуться в море. В самое сие время тьма распростёрлась над водами, и невольник без пользы говорил Громобою, чтоб он подождал, поколь тьма исчезнет; он бросился с берега.
„Ты шутишь надо мною“, сказал Громобой, когда опять просияло, и увидел он стоящего близь себя невольника. „Здесь только игрище, и я вместо моря и волн упал на растянутую холстину, кою поддували мехами“. „Нет, государь мой, – отвечал невольник. – Благодарите вашей отважности; без неё вы не разрушили бы сея очарованные бездны, и волны её иль чудовищи конечно бы вас поглотили. Но впереди там уж не очарование: с природою вам надлежит сразиться, ступайте“. Громобой следовал, и вдруг преужасная пламенная река пролилась впереди их. Сверкание пламени было ужасно, и казалось, что растопленная медь готова была обратить в пепел каждого приближающегося. „Вам должно перейти сию реку, – сказал невольник остановись. – Здесь уже мужество вам не поможет, естьлиб вы были не человек, а вещество несгораемое… Не лучшель возвратиться? безумно на верное умереть; ибо по смерти нет от любовниц никаких ожиданий, воротимся“. „Слабый, – молвил Громобой с досадой. – Разве забуду я, что смерть моя полезна Милане“. Сказал сие и бежал в огонь.
Он вдруг остановился и искал, чем бы побить невольника. Представлявшее издали огненную реку был ряд выпуклых зеркал, поставленных на дрожащих пружинах так противу солнца, что отвращённые онаго лучи ударялись прямо в глаза приближающимся».
Таким образом, мы видим, как опера повлияла на сказку, а в самой литературной сказке стало возможно и даже модно объяснять чудеса с рациональной, а не волшебной или магической точки зрения. Кстати, данный приём активно используется многими авторами в настоящее время.
Поразительная история о ковре-самолёте рассказывается в «В повести о богатыре Булате»: «Наконец летающий ковёр стал готов. Оным можно было управлять так на воздухе, как ладиёю на воде; оный поднимался на высоту, опускался вниз, стремился вдоль и оборачивался в каждую желаемую сторону. „Посредством ковра сего о, Роксолан, – сказал мне Аспарух, – намерен я подкрепить храбрость и надежду нашего народа. Ты ведаешь, что нужно утверждать простолюдинов в предрассудках как для того, чтоб привести их в повиновение, так и затем, чтоб можно было при всяком нужном случае возбудить их ревность и храбрость под предлогом защищения вещи, кою сочтёт он за святыню. Венец, мною соделанный, конечно, заслуживает сие предпочтение, в рассуждении предписанных на оном законоположений; однакож надлежит деятельнейшим способом привести народ к рабскому оного обоготворению; ибо без сомнения твёрдо простоит держава, где Государь следует надписанному на венце сем и где подданные каждое повеление своего Государя приемлют за глагол божественный. Я намерен предстать к моему сыну Русу, и уверить его о покровительстве Богов и о обещании оных послать ему с неба венец, на коем предписаны будут правила, как ему должно вести себя на престоле. Я подвигну его ко всенародным молениям, и тогда пред собранием народным ты должен будешь, сокрывшись в летающем ковре, опустить оный на золотой нити на главу Русову Я отрежу притом нить так, что народ сего не приметит и сочтёт венец слетевшим с небес по воздуху. Ты предвидишь, я чаю, всю пользу такого благонамеренного обмана? Я не сомневался в сей истине и следовал воле моего учителя“.
