Василий Лёвшин тоже попал под обаяние произведений Вольтера. Однако к концу 80-х годов нашёл в себе мужество порвать с «вольтерьянством». В 1788 году он публично покаялся в специально написанном трактате под названием «Письмо, содержащее некоторые рассуждения о поэме г. Вольтера „На разрушение Лиссабона“». В своём произведении Лёвшин, несмотря на давивший на него авторитет французского вольнодумца, вступил в спор с его идеями. В трактате он приводит десятки самых разнообразных примеров, делает множество отсылок, доказывая, что знаменитая поэма, как и бóльшая часть сочинений Вольтера, – жестокое заблуждение, «хула на Бога». Свои писания белёвский мыслитель определил как «защищение» всеми доступными и допустимыми средствами «закона христианского». Конечно, это не была защита, полностью основанная на догматах христианства. Он признаёт наличие провидения, веры, видит смысл жизни человека в добродетели. Позиция Лёвшина опиралась на популярный в то время деизм, к счастью, не такой революционный, как у Вольтера и его последователей.

Мы не просто так упомянули интерес к русскому народному творчеству, которое Василий Алексеевич, видимо, прекрасно знал с самого детства. Пристальное внимание к устному фольклору, истории России, обычаям и нравам народов у русских писателей второй половины XVIII века, в том числе и у Лёвшина, в основном было вызвано просветительской идеологией. Русские беллетристы выдвинули проблему национального характера, проявили неподдельный интерес к русскому языку. Писатели из демократического лагеря, к коим относился и наш герой, использовали народное творчество для сближения литературы с действительностью.

В то время интерес к «славянским древностям», русской старине и национальной мифологии активно и неустанно пробуждают у россиян своим творчеством М. Д. Чулков и М. И. Попов (о них мы ещё поговорим позже). Подобное увлечение вывело Лёвшина-переводчика на эту тропу. Сначала он работает над переводом с немецкого «восточной повести» «Визири, или Очарованный лавиринф» (ч. 1–3, М., 1779–1780), а затем приступает к многотомной «Библиотеке немецких романов» (ч. 1–3, М., 1780). В ней были собраны «германские древности» – романы как рыцарские, так и народные (бытовые). Видимо, опыт составления этой библиотеки, а также знакомство с ранее вышедшими в Париже «Всеобщей библиотекой романов» и «Голубой библиотекой» народных романов (сказок), как отмечают практически все исследователи творчества Лёвшина, наводят его на мысль о создании такой же библиотеки, но уже романов собственно русских. «Библиотека немецких романов», переведённая Лёвшиным с немецкого, – вещь предромантическая, так говорит В. Шкловский. А мы от себя добавим, что именно романтизм являлся благодатной почвой для расцвета литературной сказки.

«Романы, – писал Лёвшин в предисловии, – были первые книги большей части народов. Они содержат вернейшие изображения наших времён, наших обычаев, пороков и добродетелей. Оные суть толико ж нравоучительных картин, где истина скрывается под покрывалом выдумки. Дичайшие орды, равно как просвещённые народы имеют оные собственные». А раз так, то, что, мол, говорить о народе русском, издавна просвещённом (в смысле, принявшем христианство). Писатель убеждён: в России также имеются свои романы, но они из-за того, что русские «опоздали выучиться грамоте», не удостоились «предания на письме» и «хранятся только в памяти», а потому никто до сих пор не «почтил оные собранием и изданием в печать». Вот эту историческую несправедливость и решает исправить Лёвшин. Он приступает к их составлению – реконструкции и в «подражание» прежде него «начавшим подобные предания» (имеются в виду М. Чулков и М. Попов) издаёт в 10 томах – 5 книгах под общим названием «Русские сказки, содержащие Древнейшие Повествования о славных Богатырях, Сказки народные и прочие оставшиеся чрез пересказывание в памяти Приключения» (ч. 1–4, М., 1780; ч. 5–10, М., 1783; 4-е изд. – 1829) «с намерением сохранить сего рода наши древности и поощрить людей, имеющих время, собрать всё оных множество, чтоб составить Библиофику Русских Романов» (ч. I, с. 4).

Для писателя XVIII века роман, что удивительно, занимал не то место, какое занимает в наше время, когда он почти вытеснил остальные жанры. В те времена проза уже одним тем, что она проза, считалась (за исключением ораторской) литературой низкой пробы. Поэтому представитель высокой литературы Сумароков резко высказывается против романа, делая исключение только для «Дон Кихота» как романа, направленного против романа. Но рыцарский роман, так удачно пародируемый Мигелем де Сервантесом, не умер, он продолжает существовать до сих пор. Роман также нещадно осмеивался и позже, в эпоху романтизма, пока не появился вновь, уже в другом качестве. Он был вскоре переосмыслен писателями, вобрал в себя национальный оттенок, возникла установка на психологию героев, их развитие по ходу повествования, на мотивирование поступков, явились новые способы поэтического изображения. Даже космополитизм старого рыцарского романа, убитый романтизмом, вернулся в XX век благодаря фэнтези.

Переводчик Василий Лёвшин в примечании к части I упоминал, что для нас также имеет большую ценность, о стиле, языке романов, который он после перенесёт на свои «Русские сказки»:

Также исследователи отмечают ироническое отношение к тогдашней сказке у Лёвшина, и не только у него. Автор вроде бы извиняется за свои «безделицы». В то же время в Европе существовала и другая реакция на подобные произведения. Например, чрезвычайная заинтересованность в сказке у представителей высокой литературы в Германии (Г. Лессинг, И. Гёте, К. Виланд).

В русской литературной сказке Лёвшина произошло похожее явление. Многие романы немецкого сборника галантны, переполнены любовными приключениями или сказочно-пародийны. Отсюда и идёт та пародийная сказочность, которую мы потом находим в «Русских сказках», что, по уверению В. Шкловского, по своему построению является при чередовании жанров подражанием «Библиотеке немецких романов», и поэтому они, конечно, более сборник романов, чем сборник сказок.

Полагая, что «повести о рыцарях – не что иное, как сказки богатырские», Лёвшин создаёт на основе русских былин, исторических преданий и песен цикл повестей – богатырских сказок о временах «Великого князя Владимира Святославича Киевского и всея России», повествующих о том, как «сражались и служили у него славнейшие Богатыри: Добрыня Никитич, Алёша Попович, Чурило Пленкович, Илья Муромец и дворянин Заолешанин», с чьей помощью «побеждал он греков, поляков, ятвягов, косогов, радимичей, болгаров и херсонян» (ч. I, с. 3, 7). Считая, что «начертания» жизни и «обыкновений» народных есть сказки (романы) народные, Лёвшин «во удовольствие любителям сказок» пишет несколько оригинальных литературных произведений (новелл) – бытовых сказок плутовского, аллегорического и комического характера, основанных на реалиях современной ему российской действительности (о Тимоше, попавшем в ученики к разбойникам и сумевшем их обмануть; о Цыгане; о воре Фомке; о чиновнике-пьянице и «новомодном дворянине»). Эти сказки, значительно меньшие по объёму, чем богатырские, и составили «второе отделение» его «Русских сказок».

Говоря о русских литературных сказках XVIII века, как и о «Русских сказках» В. Лёвшина, мы должны понимать, что они весьма и весьма отличались от аналогичных сказок следующего, XIX, века, а тем более от народных. Во второй половине галантного столетия в невообразимом кипящем котле стряпались новые лекала, вот только достались они не тем поварам, что разрабатывали рецепт и дышали дымом и паром, а их литературным наследникам. В. Шкловский чересчур сурово отмечает, что, говоря о первых русских сказках, нельзя настаивать даже на слове «русские», потому что разница между оригинальным произведением и переводным для того времени не так уж велика. В тогдашние сказки вводили, как мы покажем, сказку переводную, даже порой не изменяя имён.