Обожаю, когда они поют «Маленький потерянный бал»[18] в микрофон, подсоединенный к двум колонкам. Это их любимая песня. Иногда мы даже танцуем. У нас, конечно, не «Грязные танцы»[19], но нам нравится.

Сегодня мы пригласили всегдашнего мага-волонтера, который живет в нашем квартале и притаскивает с собой кучу голубей и белых кроликов. Фокусы почти никогда ему не удаются, потому что руки у него растут не из того места. Все понимают, как он это делает, но для «забытых по воскресеньям» живой голубь или кролик в цилиндре – настоящее чудо, которое помогает им пережить очередной день.

Около 14:00 я спиной почувствовала взгляд голубых глаз Призрака. Я рассаживала моих подопечных на стульях – через несколько минут должно было начаться представление, – когда услышала его «здравствуйте!». Одна из горлиц вырвалась на свободу из левого рукава горе-артиста.

Он стоял за мной. Он мне улыбнулся. Он мне улыбнулся. Он мне улыбнулся. Он держал в руке книгу. Он был в джинсах и футболке «на вырост».

– Хотел поздороваться, прежде чем идти к бабушке. Собираюсь ей почитать.

Установленный факт: стоит мне увидеть этого мужчину – и я теряю голову.

У него невероятно нежная улыбка. Светлая кожа и изящные руки придают ему сходство с девушкой. В его присутствии я, Жюстин, исчезаю. Я нормальная. Земная. Краснеющая по поводу и без. И слишком проницательная, чтобы вообразить, будто такой мужчина может увидеть во мне не благовоспитанную девушку, внимающую рассказу бабушки о море, а кого-то совсем другого.

– Здравствуйте, рада вас видеть и удачного вам чтения, – ответила я и отвернулась, сделав вид, что помогаю искать пернатую беглянку, а он продолжил гипнотизировать мою спину. Что ему нужно? Прожечь мне затылок? Как делает солнце через огромные окна последнего этажа?

После спектакля я заглянула к Элен. Постучала в дверь, вошла и увидела, что Призрак сидит на стуле и держит на коленях раскрытую книгу.

Он читал:

По утрам они сходились в столовой, где подавали завтрак. Тот, кто вставал первым, ел медленно, чтобы дать время другому присоединиться, и каждый раз бабушка боялась, что Уцелевший ушел, не предупредив ее, или что ему надоела ее компания, он пересел за другой стол и сейчас пройдет мимо и холодно поздоровается, как поступали в прежние годы другие мужчины…

У него был красивый голос, негромкий, но сильный. Он напоминал пальцы пианиста на клавишах, переходящие от низких нот к высоким. Вообще-то я плохо разбираюсь в пианинном искусстве и еще хуже – в подобных инопланетянах. Нет, одного я понимаю. Жюля. Но он мой брат, ему я даже волосы могу взлохматить.

Он отложил книгу и посмотрел на меня.

– Что вы ей читаете? – спросила я, глядя в пол.

– «Каменную болезнь» Милены Ангус, – ответил он.

Я решила не говорить, что она ее читала. То есть Роза ей читала. Я посмотрела на Элен, увидела, как она улыбается на своем пляже, и произнесла – как реплику-апарт:

– Кажется, ей нравится.

Он кивнул. Во всяком случае, мне так показалось. И я тихо вышла. Почему? Меня нет, когда он рядом. Больше в тот день мы не виделись. Я бросила взгляд на крышу – чайка была на месте и вроде бы дремала.

Он оставил книгу на тумбочке, между фотографиями Джанет Гейнор и Люсьена, написав мое имя чернильной ручкой. Почерк у него оказался красивый. Я никогда не видела своего имени на бумаге в таком изящном исполнении.

Он подписался: «Роман».

Его зовут Роман. Такое не выдумаешь…

Сейчас 21:00. У меня ломит все тело. Мсье Вайян попросил помассировать ему руки. «Сегодня вечером…» – пообещала я. Элен я займусь позже. Мне очень нравится мсье Вайян. Он недавно к нам присоединился и не выглядит не то что счастливым – даже довольным. По родному дому он тоскует сильнее, чем по жене. Он повторяет мне эти слова каждый день. Закончив с ним, я пойду и выключу телевизоры в комнатах тех, кто уснул.

Управившись с делами, я сначала перечту «Каменную болезнь», а потом открою синюю тетрадку, которую из-за жары совсем забросила.

Этим утром Этьен играл на венчании «Воздух»[20] и прелюдии Баха. Играл впервые в церкви Клермена.

Люсьен, как обычно, довел отца до органа, держа его за левую руку, сел и стал слушать с закрытыми глазами. Ноты всегда ассоциировались у него с садовыми розами. Даже до ухода матери. Он на минутку взглянул на жениха с невестой и их гостей, тесно сидевших на церковных скамьях. Обычно Люсьен почти никогда не смотрит – предпочитает ощущать.

Дома он не зажигает верхний свет, живет в темноте, а Этьен ничего не замечает.

Люсьену двадцать два года, и у него идеальное зрение, но он никак не может привыкнуть к мысли, что не ослепнет, и убеждает себя: «Болезнь просто запаздывает».

После церемонии отец и сын садятся за большой праздничный стол, накрытый на церковной площади.

Люсьен обожает свадьбы по двум причинам: их часто приглашают на торжественную трапезу и Этьен может обойтись без помощи.

Люсьен вслушивается в гул голосов – люди пьют, смеются, и Этьен вместе с остальными, – а он с удовольствием угощается, то и дело проверяя, на месте ли книга, не исчезла ли из кармана, одна из тех, что он читает тайком от отца. Все они на Брайле.

Сидящая рядом толстуха пытается завязать разговор, но Люсьен не слишком расположен к общению. Когда он с отцом, приходится «смотреть вслух»: «Осторожно, ступенька, справа, нет, чуть левее, небо нахмурилось, в этом месте большая протечка, нужно перекрасить дверь, сорная трава снова пробилась между камнями, мимо палисадника прошла мадам Шоссен, твой стакан полон, не трогай, горячо, твои белые рубашки лежат на полках слева, хлеб порезан, яблоко червивое, твой ученик входит в сад, осторожно, сейчас будет шумно». Люсьен вежливо улыбается соседке и молча кивает.

Он никогда не женится. Никогда не наденет кольцо женщине на палец. Никогда не попросит невесту дать обет верности. Ни-ког-да – после случившегося между родителями. Никто никогда не будет пировать на его свадебном банкете. Отец часто называет его анархистом за критику армии, политиков, смертной казни, кюре и церковного брака.

Гости едят, пьют, смеются, и никто, кроме Люсьена, не услышал треска рвущейся ткани. Даже Этьен не обратил внимания на посторонний звук. Люсьен впервые за день поднимает глаза и смотрит на новобрачную. На ее лице ужас, она отмахивается от наклонившегося к ней мужчины, и он отходит, а молодая что-то шепчет на ухо женщине в лиловом, и та со всех ног мчится в сторону деревни. Героиня торжества ускользает за церковь, прижимая к себе платье. Никто ничего не заметил.

Несколько минут спустя дама в лиловом возвращается – не одна, а с девушкой, которая держит в руке швейный сундучок, она не смотрит на окружающих. Обе направляются за церковь.

Впервые после ухода матери Люсьен ощущает безразмерную печаль. Так иногда случается осенним вечером, под тяжелым, низко нависающим над землей небом без единой прорехи для луча света. Люсьен вдруг осознает, что, ослепнув, не увидит девушек с потупленными глазами. Как же он тогда будет узнавать изящество и милоту? Даже запас красок, накопленный им благодаря музыке Баха, не в состоянии дать ответ на этот вопрос.

Слезы подступают к глазам Люсьена, и тут что-то шмякается ему на голову. Он проводит рукой по волосам, смотрит на ладонь – на пальцах белая, горячая, липкая субстанция. Птичий помет! Он поднимает глаза – в небе никого – и выходит из-за стола, чтобы вымыть руку в фонтане, бьющем в центре площади.

Люсьен опускает голову в ледяную воду, а «вынырнув», видит человека, стоявшего рядом с невестой, когда у той порвалось платье. Он курит и разглядывает его.