– Охотно. Итак, о чём же вы желаете поговорить?

Желание профессора удовлетворить давнейшее любопытство Рудалёва так восхищало его, что он начал быстро перебирать о чём же спросить его, с чего начать разговор. Одна тема казалась приятнее другой; он словно выбирал между всеми конфетами в кондитерской, будучи юнцом.

– На одной из своих последних лекций по темам нейрофизиологии, – начал Рудалёв, – вы упомянули о некоей области в субталамусе, которая, по вашему мнению, является слишком плохо изученной, чтобы о ней так хорошо говорить. При всём при этом указали, что она может прямо влиять на развитие или даже лечении болезни Паркинсона, а также свели её с рядом иных возможных участвующих ролей. Расскажите, Павел Николаевич, побольше об этом. Всё то, что известно об этой потаённой зоне.

– Ох! ну и тему же вы вспомнили, Валентин. Я о ней, право, и запамятовал, благодарю вас. Так, – развёл он руками, цепляясь за ручки кресла, – многое об этой неопределённой зоне нельзя сказать, так как наша наука ещё с момента развития невропатологии не могла дать точные данные по этой области, хотя и активно интересовалась ею, – уж больно разнообразны там нейроны. Ко всему прочему данный участок имеет множество связей меж корой больших полушарий, гипоталамусом, мозжечком… – профессор начал длинное перечисление всех отделов, связывающую эту загадочную зону. Термины лились из его учёной головы как водопад, который с жадностью лакал страстный до науки ученик. Далее он переходил к описанию структуры и содержанию зоны, воздействию на промежуточный мозг, различии всех нейронных сетей, которые обнаруживались там. Переходя от одного к другому, профессор описывал всю систему, так что его ответ растягивался на курс лекции, который, впрочем, ничуть не был противен дотошному слушателю.

Рудалёв слушал и внимал с наслаждением каждое слово профессора. Каждое наименование и научные термины лились патокой в его уши. Он обожал это, он был весь отдан в этот момент только медицине, которую всем сердцем желал постичь, не оставляя в границах органа, о котором шла речь, ничего иного. Он внимательно вслушивался в речи профессора, при этом временами поглядывая на антураж его комнаты, где они сейчас вели замысловатую беседу. При всех добротностях помещений профессора, эта комната была самой нагруженной из-за наполнения декора. В ней больше всего чувствовался дух той ушедшей эпохи, преобладающей в выделке этой комнаты, – и деревянный настил, с полосчатыми древесным паркетом, и края бежевого потолка, выделенные крашеной гипсовой лепниной, и множество узоров астр, которые росли по всей площади обоев. На стенах были развешаны полки, с часами и папье-маше; возле них весели портреты великих мужей и просто красивых юношей и девушек. Но больше всего наполняли комнаты, точно стражники, это вытянутые книжные полки, на корешке которых можно было прочитать множество интересных названий томов. Не чужды антуражу были и статуэтки, размером в пядь, декоративные тарелочки, с названиями и профилями наших разнопёрых городов, а также, – непонятно откуда взявшееся у профессора – чучело головы оленя. Во всей отделке софы, кресел, тумбочек, шкафов – везде была рука профессионального резчика и красильщика, на которую было любо взглянуть. Рудалёв смотрел на всё это с восхищением. До того убранство здесь было красивым и выставлено со вкусом, что Рудалёв подумал про себя: «И как же это профессор смог накопить на все эти богатства? Наверное врут у нас, когда говорят, что преподавателям платят гроши».

Из окон уже давно не бился луч светила, закрытого за тесьмой сонного вечера. Дальний небосвод отливался марципановым отблеском. Павел Николаевич всё продолжал свой курс, изъясняя весь свой сорокалетний научный опыт. Он начал с разговора про вентральный участок, а после перекинулся на систему работы продолговатого мозга, на строение полушарий мозга, на их асимметрию, на особенности патологии при нарушении тех или иных отделов и прочее и прочее. Словом, он напоминал композитора, согласившегося по запросу сыграть одну свою короткую партитуру, по итогу игравший всю пьесу: от начала до конца. И Рудалёв был вовсе не против слушать эту игру одного музыканта. Иногда мысленно он прерывался и снова осматривал комнату хозяина, вглядываясь в углы, так что по возвращению в разговор застигал того за речами о Лурии или гении Павлове. В какой-то момент Рудалёв позволил себе перебить профессора, чтобы высказать своё мнение о предмете разговора.

– Однако Павел Николаевич, – прервал он его, когда зашла речь о невозможности регенерации нейронов, – я вынужден с вами не согласиться. Напротив, я читал новые статьи и в них чётко говорится о возможности нейрогенеза у человека. Причём речь шла не только о глии и миелине, но и всецелом восстановлении синапсов и аксонов с дендритами.

– Ну что же, это вполне возможно, вы вполне правы, – покрутился в кресле профессор, стараясь со своей присущей добротой не настаивать, чтобы не задеть собеседника. – Наверное такие данные получили совсем недавно, ведь у нас наука, слава Богу, не стоит на месте. Всё пройдётся. Боже мой! – воскликнул он, посмотрев на часы, – уже девятый час. Не желаете пройти и попить чайку?

– Вполне можно, профессор.

И они встали и прошли в столовую. Распахнув две бледные двери, они вошли в кухонное помещение, в центре которого занимал главное место длинный дубовый стол, покрытый белоснежной скатертью. На поверхности стола расположились фарфоровые чашки и тарелки с мелкими высеченными узорами.

– Прошу, садитесь тут, – указал Павел Николаевич на стул, стоящий прямо напротив входа. – Я сейчас попрошу нам принести чаю с угощеньями.

Рудалёв охотно сел и очутился за столом, накрытый на десять персон, а значит и по равному количеству тарелок и проборов на нём. Кухонный гарнитур здесь был уже не в деревянном стиле, как в предыдущей комнате, но в изобилии эмали, украшающей фасад обеденного интерьера. Напольные конструкции, навесные элементы, пеналы, мебель – всё это здесь было выдержанно в стекловидно-глазурной композиции молочного и бежевого цвета, что весьма оживляло интерьер. Завсегдатаями кухни были хрустальные стаканчики, стеклянные бокалы, фарфоровые чашки и фаянсовые тарелки. Все эти жители светились от висящих наверху люстр: две поменьше и одна большая, в самом центре, одетая в стеклянные серьги. Кухня была меньше, чем предыдущая гостиная, но при этом она вытягивалась, словно парадный зал. Во всём этом великолепии застыл взгляд Рудалёва, пока не наткнулся на один нелепый камень, обнаруженный сидящим за стулом на противоположной стороне. На деле им оказалась пожилая женщина, которая сидела здесь с самого начала, ни разу не проронив ни слова и потому сокрытая своим молчанием от глаз гостя. Одетая в белый сарафан с накинутой разукрашенной туникой, она сидела и исподлобья наблюдала за оставшимся в одиночестве студенте. Она рассматривала его и не спускала с него глаз, – тех самых глаз, надменно приподнятых вместе с хмурыми уголками бровей. Её губы, окрашенные в высохшую бардовую помаду, слились в приплюснутые трубочки, опущенные по бокам, выражая тем самым явное неудовлетворение от гостя. Её лицо, в целом, истончало мнимое недовольство, – во всяком случае так казалось Рудалёву. Она не пошевелилась, пока в комнату не вошёл Павел Николаевич.

– Сейчас принесут чаю, ну а мы пока можем продолжить и тут, – садясь рядом со старухой, сказал, потирая рукава, профессор. – Ну а ты, Глафира, что будешь?

– Павлуша, ты не говорил, что у нас будут гости, – едва слышно прошептала она, – мог бы и предупредить.

– А я не сказал? – удивлённо проговорил Павел Николаевич с детской наивностью. – Ну, будет! Значит сейчас скажу, Глаша. Это мой студент из университета, очень хороший и способный ученик – Валентин. А это, Валентин, моя жена – Глафира Ивановна.

Профессор познакомил их, хотя они оба не стремились к этому. Рудалёв с первой секунды почувствовал какую-то неприязнь, воцарившуюся в воздухе; всяческое удовольствие, исходящее прежде, мигом обрушилось в нём, и он снова стал в своём обычном состоянии – пресным и подбитым.