Он сверил адрес по бумажке. Убедившись, что это был нужный дом, он вошёл в подъезд и поднялся на пятнадцатый этаж, где должен был проживать профессор. Всё внешнее устройство дома соответствовало стилю и внутреннему: тут были и выложенные мозаичной плиткой полы, и покрытые диагональным узорами стены, на которых были закреплены светильники. Везде было чисто и ухожено, каждая дверь была своеобразной и непохожей на остальные. Он сравнивал всю эту красоту со своим домом и усмехался тому, насколько она была похожа на лачугу при сопоставлении друг с другом.
Он достал бумажку и прочитал номер квартиры: «320, 321, 322… Ага! 323 квартира, пришли», – произнёс он. – «Ну, есть кто дома?»
Он хотел было постучать в дверь, но заприметив дверной звонок, нашёл более приемлемым воспользоваться им для создания важности кондиции. Он нажал на него и зажурчала приятная симфония певчих птиц. «Иду-иду! Дайте только халат накинуть», – послышались чьи-то отдалённые слова за дверью. Донеслось приближающееся шарканье. Когда отварилась дверь, на пороге оказалось знакомое лицо, натянувшее на себя атласный халат, заместо своего рабочего жакета. Перед Рудалёвым стоял профессор, держащий в руках трубку. Он потупил взгляд на неожиданного гостя, щурясь и напрягаясь. Рудалёв смекнул, что профессор немного позабыл о его сегодняшнем визите и, протянув ему руку, сказал со всей ему доступной грациозностью:
– Здравствуйте, Павел Николаевич. Неужели не вспомнили?
Момент истины прозрел в очах профессора, который своей торжественной улыбкой озарил как врата порог своего дома.
– А-а, да-да-да, Валентин, – пожимая руку и улыбаясь, произнёс профессор, – что же это я, проходите, милости просим.
Профессор (или как его звали в миру – Павел Николаевич) был известен как блестящий преподаватель и деятель науки, замечательной особенностью которого было полное отсутствие докторской чванливости. Напротив, он был известен как простой и открытый человек, без излишнего учёного жеманства. В его элегантных манерах, которые закостенели лишь вместе с неизбежной дремучей старостью, жили положительные качества чувств доброты. Он был прекрасно известен своим радушьем. Его любили окружающие, уважали коллеги, и, наверное, восхищались бы ученики, если бы не его занудность, от которой молодое поколение воротило нос. Но все те пороки и все те добродетели, в которых сливается каждый человек, не исключая Павла Николаевича, были едиными для Рудалёва, видевшего в нём именно профессора, – то наименование, которым он обозначал огромное уважение к этому престарелому слуге своего дела, никем более не раздаваемое.
Он ступил в квартиру, обустройство которого напоминало покои старого замка. Будто очутившись у старого лорда, он лицезрел в прихожей увешанные картины, панно и кучу резных птичек, которые застыли в вечном полёте.
– Пожалуйста, вот вешалка, – подал ему любезно профессор. – Как разденетесь, то пройдите прямо, через дверь, там я вас буду ждать.
– Благодарю вас.
Обменявшись любезностями, сняв свой пиджак и туфли, Рудалёв прошёл по узкому залу, по бокам которого были развешаны главные обитатели: множество насекомых, нанизанных на иголку, заключённых в декоративную деревянную рамку с ручной резкой. На каждой рамке было приписано название каждого из обитателей этого стеклянного домика, который Рудалёв разглядывал с интересом посетителя музея, лицезрящего экспонаты. Здесь были и «Goliathus», и «Attacus Atlas», и гигантская «Trigoniulus Corallinus», которые по земным своим названиям, являлись обыкновенным жуком-голиафом, павлиноглазкой и многоножкой. Все эти чудо-насекомые, сохраняющие под зеркальным куполом свои чарующие виды, были, по всей видимости, подарками из глубин стран. Рудалёв не знал, как называется такое увлечение, поэтому он окрестил его жукособирательством и насмотревшись на этих консервированных жуков, пошёл непосредственно к профессору. Тот принял Рудалёва, сидя на кожаном кресле, устроив гостя в таком же комфортабельном сиденье напротив, которое он называл пастушком.
– Прошу, садитесь на пастушка, Валентин. Не стесняйтесь, будьте как дома.
Рудалёв встрепенулся такому гостеприимству. Казалось, что вот уже они были так близки с профессором, словно лучшие друзья. Снова лг сердечно поблагодарил профессора и устроился как нельзя лучше. Ему не верилось, что профессор с ним так благородно обходится, словно Амфитрион. Отличная кожа и деревянные ручки кресла, сделанные из лакированного красного дерева, были для него сродни пухового облака среди райского простора. Он хотел окунуться в эту обхватывающую его спину мягкость, углубиться в эти кожаные просторы, наполненные шёлковой ватой, но быстро встрепенулся, строго напомнив себе перед кем находится. Он принял серьёзный вид. Профессор нагнулся и взял со столика, который стоял между ними на расстоянии вытянутой руки, гранённый стакан, наполненный чем-то бордовым.
– Желаете, Валентин? – учтиво указав на второй стакан подле первого, произнёс профессор. – Великолепный гранатовый сбитень, попробуйте.
– Нет, спасибо, профессор, не имею жажды, – отнекивался Рудалёв.
– Как пожелаете, а между прочим – очень вкусный, – отпил он с нескрываемым удовольствием, причмокивая и аплодируя губами своему напитку. Рудалёв смотрел на него и сгорал от нетерпения поговорить с ним о тех лекциях, которых ему так недоставало в его познании. Павел Николаевич понял желание своего страждущего ученика, угадав в нём истинную жажду по учению, поэтому задал ему весьма желанный вопрос:
– Итак, зачем же вы пришли?
– Побеседовать с вами, профессор.
– Вот как, – удивился профессор, надвигая свои роговые очки повыше на переносицу, – а вам сегодняшней лекции было мало, Валентин? Как она вам, кстати, понравилась?
– Божественно, профессор. Как всегда отличная лекция. Но да, в ней есть изъян – её было мало, уж извините.
Он раздвинул края губ ещё шире.
– Что же, две пары вам кажутся малыми?
– Тридцать два академических часа мне кажутся преступно малыми, Павел Николаевич, – с отчаянием вздохнул Рудалёв. – Поэтому я пришёл к вам, так как хотел бы позадавать вам множество вопросов, на которые в условиях лекции вы совсем никак не могли бы ответить; да и, честно говоря, – тут он нагнулся к профессору чуть ближе, – нам бы явно не дали поговорить в тех условиях.
– Это можно. О чём же?
– О медицине, профессор, вестимо.
– О медицине я говорю последние сорок пять лет, – впадая в кресло и скрестив пальцы, отшутился профессор.
– Но никто не говорит так, как вы. Вы стоите выше всех, кто преподаёт у нас в университете. Вы как гора вокруг всех этих холмов.
– Ну что же вы, Валентин, не принижайте достоинства моих коллег. Они совсем не так уж плохи, как вы о них отзываетесь. Многие из них – молодые и целеустремлённые, идут на докторскую…
– Да что с того, что они молодые? – прервал его Рудалёв, но тут же быстро затих и немного покраснев за вмешательство, докончил свою мысль лишь тогда, когда профессор вновь глотнул из стакана: – Приходят к нам из лучших институтов, где их научили по бумажке рапортовать, да и учат нас по этой же бумажке же. Всё, баста! Слово в слово. Их что не спросишь – стоят как вкопанные, словно язык проглотили. Ме да бе, профессор!
– Не будьте так строги, Валентин.
– Поймите же, Павел Николаевич, – я надеюсь вы позволите вас так называть по имени и отчеству, – они совсем не такие, как вы. Вы – светоч науки, образец опыта и огромных залежей мысли. Когда вы ведёте лекции, то я словно слушаю всех учёных эпохи от великой античности до наших дней. Вас же что ни спросишь, то вы найдёте ответ из своего ларца бездонного ума. Вы, Павел Николаевич, – последний образец той эпохи, в коей ещё было понятие истинной науки.
От этих слов румяна профессора закраснели так, что были даже краше того пунцового напитка в его стакане. Он выразил признательность своему ученику, но всё же попросил его быть помягче к остальным коллегам.
– Хорошо, оставим их, раз вы так просите. Скажите, профессор, мы можем перейти непосредственно к темам?
