Нет большой разницы между смертью кролика и человека: удар по голове сзади — и комедия окончена. Конечно, я никогда не бил кулаком — только бейсбольной битой, из соображений гигиены. Потом засыпал камнями и землей, и точка. Исчез навсегда!

Да, устроить исчезновение человека стало для меня рутиной. Но в тот летний день очередь обвиненных закрутилась в спираль, чтобы поместиться в комнате Бюро расследований. Воздух стал спертым. Я едва-едва проталкивал голодных крыс им в зад. По моему потному животу скользнул пистолет и вывалился через брючину. Я нагнулся поднять его. И тут случилось то, что принесло мне погибель: явилась идея!

Словно солнце неуместным образом сверкнуло в моей голове, осветив воспоминания, письменные приказы, давние верования. Выпрямившись, я ощутил, что череп мой — сундук, набитый ядовитыми алмазами. Это ощущение было столь отвратительным, что я надел темные очки, боясь, как бы кто-нибудь не обнаружил содержимое моих мозгов. Все прошлое предстало передо мной тошнотворной лавой; несмотря на все усилия, я устыдился своих жалких представлений и, наконец, счел смехотворной свою страсть: добиваться исчезновения людей идеальным образом.

«Это был приступ постыдной слабости; надо укрепить дух. Так же, как я породил эту идею, я уничтожу ее!».

Я попросил долгосрочный отпуск в Пыточном Комитете. И получил его так легко, что самолюбие мое было задето. (Особенно когда я узнал, что мое место занял неотесанный боксер). Недели напролет я проводил взаперти, напрягая свой мозг. Я наклонялся бессчетное число раз. Растягивался на кровати, глядя в потолок, или ложился ничком, — голова моя свешивалась набок с матраца. И ничего не случалось. Смачивание переносицы кипятком, удары кулаком по подбородку, битье ботинком по затылку, — все оказалось бесполезным.

Внутри меня идея сверкала блистательным скорпионом. Я понял: нечто постороннее хочет использовать меня как свое орудие.

«Она создана не для меня. Когда я наклонился, она явилась с окраины мозга, чтобы угнездиться в его центре и, в конце концов, разрушить мою жизнь. Я запрещу ей срываться с моих губ! Я должен забыть ее!»

Месяцами я пытался. Я мало ел, пропадал в кинозалах, участвовал в религиозных и политических шествиях, выучил наизусть новую Конституцию, прибегал к алкоголю, к морфию, к сексуальному отуплению. Бесплодные усилия: я забыл даже собственное имя, но идея не потеряла своей чистоты!

Я решил перерезать себе горло: последнее средство. Однако меня стали терзать сомнения. Это ли способ избавиться от идеи? Что, если потом умрет бывший боксер, этот тупица, — уронит что-нибудь, например, клещи для вырывания грудей? Найдя мое тело, похоронщики склонятся над ним. Четырнадцать раз в неделю человек опускает голову, завязывая и затем развязывая шнурки. Все наклоняются много раз за день, по разным поводам! Кто гарантирует, что, освободившись от меня, идея не возникнет еще в чьем-то черепе?

И я не пустил в ход наваху.

«Такое чувство, что со мной играют. Единственный способ избавиться от этого чудовищного явления — сделать то, что я отлично умею делать: исчезнуть».

Я строго следовал ритуалу: телефонный звонок-приказ, и вся система пришла в движение. Меньше чем за двое суток я превратился в сеньора Ничто. В ближайшую субботу я сел в машину и поехал на пустынный пляж, полный водорослей. Там, голый, я дал волю своему отвращению. Сотрясаемый страшными приступами рвоты, я изверг из себя кости правой ступни, левой, потом бедренные кости, лобковую кость, позвоночник — он вылез, как белый червяк, — ребра, кости рук и черепа, затем все, что осталось от скелета. Превратившись в бесформенный тюк, я исторг из себя кишки, желудок и прочие внутренности. За ними последовали мускулы, артерии, вены, нервы, подкожный жир, и, наконец, кожа, похожая на большой сухой листок. Не осталось рта, вообще ничего. Нет, неправда: между водорослей издыхающей рыбой трепетала проклятая идея.

С легкой душой я вступил в мир исчезнувших. И нашел его пустым. Как только я стал тенью, все они, выйдя из забвения, начали появляться обратно.

174. НЕНУЖНЫЙ УЧИТЕЛЬ

Он бродил по городу, жители которого спешили пораньше вернуться домой, чтобы их не застиг комендантский час. У него было бесконечное множество ответов, но он не встретил никого, кто желал бы задать вопрос.

175. КОНЦЛАГЕРЬ

Узник простирает пальцы и рисует в воздухе лабиринт, по которому блуждает его душа, ища выхода.

176. ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Последнее человеческое существо кинуло последнюю лопату земли на могилу последнего мертвеца. В этот момент он осознал, что бессмертен, ибо смерть существует только в глазах другого.

177. ГУСИНЫЙ ШАГ

Слава Богу, я не родился бедняком. В семье меня научили презрению к нищим, которые не дают спокойно поесть на воздухе, корча невыносимо печальные рожи, чтобы мы им кинули косточку с блюда. Мой отец — безупречный серый костюм, белая рубашка, неяркий галстук, — благопристойный обладатель неизменно полного бумажника, а значит, и душевного спокойствия. Пропорции его тела подчеркивают — без ненужного бахвальства — высокое происхождение нашего рода. Высота его головы составляет ровно одну восьмую от высоты тела. Глаза располагаются точно посередине головы. Правая и левая половины тела одинаковы. Если его распилить надвое вдоль, обе части будут зеркальными копиями друг друга.

18 сентября, в День Отечества, мой отец сказал мне голосом не слишком высоким и не слишком глубоким:

— Если мы те, кто мы есть, если мы имеем то, что имеем, то это потому, что мы окружены слугами, умеющими нас защищать. Я отведу тебя на Марсово поле, показать парад нашего доблестного войска.

Там, в тени навеса, стоял президент в окружении министров, и все были абсолютно симметричными. Солдаты шли небольшими четырехугольниками — двадцать человек в шеренге, сорок в колонне, — в грибовидных шлемах и масках Микки Мауса. Подойдя к трибуне, они стали выбрасывать ноги на высоту живота и затем сильно топали, опуская их назад. Пряча горделивую улыбку — любое выражение эмоций на лице было запрещено — отец прошептал: «Не забудь, сынок, вот это гусиный шаг!». — «Я боюсь, этот грохот — как ураганная стрельбы! Для чего все это?» — «Чтобы пугать оборванцев, а еще — чтобы давить муравьев». — «Но что им сделали бедняки?» — «Они… попадаются навстречу!».

И впервые — хотя муравьи были мне безразличны: мать при виде этих крохотных тружеников, обычно забиравшихся на кухню, неизменно доставала домашний огнемет и, сдерживая ярость, с коротким возгласом «Воры!» обращала их в пепел, а мое сердце совсем не обливалось кровью, — впервые мои жилы пронизала странная боль, которую позже я определил как «сострадание».

Отпустив прекрасно вылепленную руку отца, с пальцами правильной длины и безупречным белым полумесяцем на ногтях, я пробрался между ботинками карабинеров, перепрыгнул через ограду, побежал к аллее и, встав посреди нее, протянул руки к прямоугольнику солдат.

— Не поднимайте ноги так высоко! Не мучьте землю! Подумайте о бедных муравьях! Шагайте на цыпочках! Обходите их! Это же наши муравьишки! Чилийские!

Что было делать благородным жандармам? Резко затормозить ход, чтобы на них налетела шеренга идущих сзади? Попадать наземь, словно кегли? А с другой стороны, мог ли президент приказать своему войску остановиться и признать тем самым, что какой-то мальчишка важнее всей его армии? Поэтому было принято единственно возможное решение: не заметить меня. Солдатские башмаки, в своем неумолимом продвижении, прошлись по моему телу.

Парад длился около часа. Когда глава государства, министры, пять тысяч солдат и многочисленные зрители покинули Марсово поле, я остался лежать на грунтовой дорожке красноватым пятном, плоский, точно камбала. Отец, спрятавшийся за дерево от стыда, подобрал меня, свернул, положил в свой зонтик и тайком принес домой, в нагорный квартал, надеясь перелезть через стену так, чтобы охранники — или их псы — не обратили внимания, что с ним его недостойный сын.