– ДАЙ МНЕ! ДАЙ! МНЕ НАДО! НУ ДАЙ ЖЕ МНЕ…

Креста с руганью заткнула ей рот ладонью, стянула ее, потную, дрожащую, с нар и в лунном свете потащила мимо глазеющих разбуженных заключенных. Они ввалились в темную душевую, Креста впихнула Киву под душ и включила ледяную воду.

Хватая воздух и отплевываясь, Кива попыталась выбраться из-под душа, но Креста удержала ее на месте, попутно промокнув и сама.

– Пусти! – завопила Кива.

– Не пущу, – бросила сквозь зубы Креста, крепко ее держа. – Пока не угомонишься наконец.

Кива попыталась вырваться, но бесполезно – она слишком ослабла, можно было и не стараться. Почти сразу она с пыхтением повисла на Кресте.

– Все, угомонилась? – спросила та.

Кива лишь кивнула – без сил, без воли к сопротивлению.

Креста выключила воду, и Кива сползла на пол с ней рядом. Обе уселись, прислонившись к стене душевой, промокшие насквозь и продрогшие, и шумное дыхание эхом уходило во тьму.

– Какая ж ты заноза в жопе, – буркнула Креста.

Вспомнился Кэлдон, который не раз говорил Киве то же самое. Вспоминать его было больно, но губы Кивы все равно дрогнули в подобии улыбки. Стуча зубами, она выговорила:

– М-мне и д-до тебя это г-говорили.

– И еще не раз скажут.

– П-прости, – прошептала Кива. Ледяная вода протрезвила ее достаточно, чтобы она осознала свое поведение, пусть даже виноват был наркотик. – И с-спасибо. За п-помощь.

– Это еще не конец, – предупредила Креста. – Все еще впереди.

Кива понимала. Но она собиралась найти способ отблагодарить Кресту, когда выкарабкается – если выкарабкается, – даже если та всего лишь возвращала долг.

– Ты сказала, что уже помогала кому-то слезть с ангельской пыли, – сказала Кива, мысленно благодаря прочистивший голову холод. – Кому это?

Креста молчала так долго, что Кива уже почти решила, что ответа не дождется. Но та наконец чуть слышно произнесла в темноте душевой:

– Еще в детстве, задолго до Залиндова, моя сестра нашла закладку с ангельской пылью и не разобралась, что это такое. Получила передозировку, чуть не умерла. Я не отходила от нее, пока она не поправилась.

– Сколько в-вам б-было?

– Мне десять, – ответила Креста. – Ей восемь.

Совсем дети.

– А ч-что родители?

– Дома было так себе, – ровно произнесла Креста. – Сестра была такой доброй, такой ласковой, но отец считал это слабостью. В его доме не было места для робких, так что он вытирал об нее ноги; ему и дела не было, жива она еще или нет. А мама… У нее все силы уходили на то, чтобы уцелеть. У сестры осталась только я.

Креста говорила с болью, хоть Кива и видела, как та пытается это скрыть. Она спросила, все еще стуча зубами:

– И ч-что дальше?

– Я помогла ей справиться с передозировкой, потом с ломкой. После этого она и близко к ангельской пыли не подходила.

– Нет. – Кива растерла плечи, чтобы согреться. – С семьей что б-было дальше?

В этот раз Креста молчала еще дольше.

– Нет никакой семьи. Больше нет.

В этих словах крылось столько всего, что Кива закрыла глаза. Креста попала в Залиндов больше пяти лет назад, еще подростком лет шестнадцати. Что бы ее сюда ни привело… Как бы она ни потеряла родителей и сестру… Кива слишком многого не знала, чтобы строить догадки о ее прошлом.

– Как…

– Хватит сказок на ночь, – сказала Креста так резко, что Кива сразу вспомнила, что они не подруги. До недавних пор – может, до этого самого момента – они были скорее врагами. – Попытайся заснуть.

Кива моргнула в темноте душевой.

– З-здесь?

– Обратно в барак тебе нельзя. Еще одна такая выходка, и охрана придет проверить, в чем дело, – ответила Креста, устраиваясь поудобнее.

– Но т-тут заледенеть можно! – Однако пока Кива возмущалась, ее снова окутало тепло: шок от ледяной воды проходил, и симптомы ломки возвращались. Душ, может, и был холодный, а вот воздух поздней весной уже достаточно прогрелся. Если высохнуть, все будет не так уж скверно. Она спала и в местах похуже – правда, ни разу не мучаясь при этом от ломки.

– Спи, – велела Креста, не обращая внимания на нытье Кивы. – Пока можешь.

Киве хотелось возразить, хотелось задать миллион вопросов, пока голова еще свежая, хотелось задержаться в нынешней ясности сознания до утра, когда ее ждет очередная доза ангельской пыли. Но Креста была права: нужно было поспать, пока еще можно, собраться с силами, чтобы пережить грядущий день – и физически, и морально.

Так что Кива стиснула зубы, превозмогая волны жара и холода, закрыла глаза и позволила изнеможению овладеть собой.

Следующие три дня были худшими в жизни Кивы, дальнейшие четыре – примерно такими же, а неделя, которая последовала за ними, мало чем отличалась.

Все это время Креста, верная слову, не отходила от Кивы, давая ей по утрам ровно столько ангельской пыли, чтобы хватило пережить рабочий день, и с каждым разом уменьшая дозу; а по ночам она спала рядом в душевой. Кива часто вырывалась и кричала, изо всех сил отбиваясь от Кресты. Так же часто Кресте приходилось держать Киве волосы, пока та опорожняла желудок. Даже уголь уже не помогал: когда начиналась ломка, ничто не спасало от тошноты, боли в животе, пота и лихорадки. У Кивы болело все тело, и не только из-за постоянных спусков в тоннели – этого она почти не замечала, часы под землей пролетали как в тумане, оставалась лишь грязь, пыль и боль, – но и из-за того, что каждую ночь приходилось бесконечно бороться с самой собой.

Это было слишком, слишком сложно, слишком.

Каждый день она мечтала о смерти, не в силах выносить эти муки – и не только муки ломки. Наркотик постепенно выводился из организма, и нахлынули воспоминания: то, что она видела, и то, что сделала. И люди, с которыми она это сделала.

Это была иная боль, гораздо хуже. От такой никогда не исцелиться. Она и не заслужила исцеления.

Так что она отбрасывала воспоминания и радовалась мукам ломки, пока через две недели после прибытия в Залиндов дрожь не ослабла, тошнота не унялась, отчаяние не отступило.

Все кончилось.

Но самое скверное ждало ее впереди.

Кива разглядывала кровавые волдыри и сорванные мозоли на ладонях, но ничего не чувствовала. Как и раньше, как и все последние недели.

Ничего, кроме холода. Ничего, кроме онемения.

Ничто ее не волновало.

Она это заслужила.

Кара, говорила она себе, хотя никакая кара не будет достаточной.

– Жуй.

Под нос Киве сунули горбушку черствого хлеба; руки были пыльные, но не окровавленные. Эти руки видывали тяжкий труд и привыкли махать киркой час за часом, день за днем.

Смотритель Рук ошибся, ожидая, что в тоннелях Креста быстро умрет. Она была как таракан, и Кива уже сомневалась, способно ли хоть что-нибудь доконать ее.

– Пять минут! – сообщил ближайший охранник в черной форме; не выпуская из рук плети, он прохаживался по залитому люминиевым светом проходу. Можно было и не напоминать: на обед каждый день выделялось одно и то же время.

– Жуй! – повторила Креста и сунула хлеб Киве. Они сидели в рядок с другими заключенными, опираясь спинами на известняк и положив инструменты рядом на этот краткий миг передышки.

Креста пихнула ее под ребра, и Кива машинально поднесла еду ко рту и принялась жевать всухомятку.

– Теперь пей, – приказала рыжая, и Кива послушно зачерпнула рукой грязной воды из лужи под ногами. На вкус было как грязь, но хлеб провалился внутрь, а организм получил воды.

Выжить. Больше она ничего и не могла теперь, даже если всего лишь оттягивала неизбежное.

Кива всегда понимала, что быстро умрет на любой работе за стенами лазарета. Она неспособна была бесконечно пахать, как Креста. С возвращения в тюрьму прошло около пяти недель, и Кива уже удивлялась, что она столько протянула, но понимала, что без помощи Кресты не справилась бы. То ли из жалости, то ли по каким-то совершенно иным причинам Креста не бросила ее, когда закончилась ломка, как ожидала Кива. В ее обхождении не было ни тепла, ни дружбы, она раскрывала рот, только чтобы заставить Киву следить за собой, но за минувшие пять недель они каким-то образом стали командой. Если одна падала, то другая непременно поднимала – и чаще всего поднимать приходилось Кресте.