Так вот и жених Саши, убежденный поклонник творчества Достоевского, кончил жизнь повесившись на ремне, аккуратно прикрепленном к слеге под крышей в его съёмной комнате на Гороховой.

Все это выглядело плохой иллюстрацией с обложки романа Достоевского. Для хозяек пансиона, двух незамужних сестер, уже вошло в привычку, что каждый месяц кто-то из жильцов сводит счеты с жизнью, и это тянется из месяца в месяц.

— Этот юноша выглядел таким серьезным и таким образованным, и на тебе.

— Обиднее всего, что он наверняка далеко бы пошел.

И прядь волос соломенного цвета, падая на лицо умершему с известной грацией, скрывала половину лица. Надо отдать должное, повесившийся выглядел очень романтично в этой обстановке.

Семейство Коробейниковых, будучи заядлыми театралками, с готовностью приняли весь этот церемониал, связанный с похоронами, и облачились в траур, за исключением Саши, девочки Саши, которую, казалось бы, это должно было затрагивать в наибольшей степени. Думаю, что это объясняется уникальной особенностью ее души, полной кубизма, что так проницательно заметил Пикассо.

— Это произошло с ним из-за того, что он читал столько романов. Он ведь так был увлечен чтением романов.

— Неужели в этом виноваты романы, мадемуазель?

— Большинство наших романов отвратительны.

— А что, ваш покойный читал исключительно русских авторов?

— Откуда же мне знать, мадам, откуда. И ко всему прочему он не мой покойный, к счастью мы были с ним лишь едва помолвлены, и обручальное кольцо, вот оно, посмотрите, это позолоченное серебро, такой ширпотреб. Как может быть достаточно этой жалкой вещицы из позолоченного металла для того, чтобы связывать меня с покойным?

В итоге, молодого неудачника, страстного поклонника Достоевского, похоронили на общественном кладбище, поскольку самоубийство — это тяжкий грех, семейство Коробейниковых устроило из похорон грандиозное действо, собирая соболезнования от широкой публики из друзей и знакомых (сдается мне, что у покойного совсем не было родственников, может быть за исключением очень дальних), и привлекло к себе на один вечер внимание всего Петербурга, пусть и отдавало все это буржуазностью и мертвечиной.

Какая жалость, что девочка Саша не проявила достаточного участия в этом мероприятии.

Хотели даже напечатать некролог в одной из городских газет, но им везде отказали поскольку в нашей печати не принимают объявлений о самоубийствах.

Глава 4. Поэзия сельвы

Что касается молодого Пикассо, то он, повязав на шею огромный бант, похожий на мертвого черного мотылька, оболтус Пикассо, со внешностью напоминавшей продавца зонтиков, той же самой ночью на вечеринке в «Бродячей собаке» в компании комиков, проституток и поэтов-модернистов во всеуслышание заявил:

— Завтра я начинаю писать мое первое полотно в стиле кубизма.

Пышность и изобилие форм Саши в самом деле требовали от художника, изрядных способностей в области геометрии. Работа над портретом велась в студии художника, в башенке, и молодой Пикассо изобразил на обнаженном теле Саши гораздо большее количество сисек, чем у нее было на самом деле, или он разбросал их по всему телу, путая ягодицы со щеками и ротик с интимным местом.

Можно сказать, что младые прелести столь юной и полной девушки были разбиты на составные части. Однако есть и иная точка зрения, считающая, что живое, рубенсовское тело было приведено к системе, художником была схвачена и передана геометрия его форм, до чего никто ранее никто не мог подняться.

Тетушке Аграфене, понятное дело, вся эта история была не по душе.

— Ты меня за дурочку держишь, Пабло?

— Я тебя люблю, Аграфена, но Саша — это живое воплощение кубизма в женском облике, и я не могу упустить шанс рисовать ее.

— Я не понимаю, о чем ты и знать не знаю, что такое кубизм.

— О нем давно во вовсю пишут французские журналы.

— Я не читаю французских журналов, в них слишком много греховного.

— Тогда послушай меня. Кубизм — это попка Саши. Кубизм — это игра на грани между пропорциональным и диспропорциональным, это геометрия, таящаяся в оболочке огромной женской задницы.

— Значит ты увлечен рисованием задницы этой толстухи?

— Задницы и лица.

— Тогда с меня хватит, Пабло. Я-то думала, что тебе будет достаточно моей задницы.

— Детка, с тобой у нас все обстоит иначе. По сравнению со всеми прочими твоя попа — это музыкальный инструмент, это скрипка Страдивари. Но пойми, я сейчас открыл новую эпоху в моей карьере, другой поворот, другую …

— Ах скрипка, Страдивари, так значит? Держись-ка ты подальше теперь от ее струн.

На этом то все у них и оборвалось, тем более, что тетя Агарафена уже успела завести шашни с Хосе Раулем Капабланкой, кубинским дипломатом с чертами лица аборигена дикаря, внушавшими ужас, слащавым и склонным к выпивке, имя которого не сходило со страниц наших газет, для чего ему, однако, совсем не требовалось кончать жизнь самоубийством (как невзрачному и несчастному поклоннику Достоевского, жениху Саши), и который посвящал тете Аграфене, которой постоянно посвящали стихи, свои очень романтичные строки, пусть и страдающие, на первый взгляд, полным отсутствием рифмы, но при внимательном к ним отношении обретающие известную стройность и элегантность.

Хосе Рауль служил в Петербурге дипломатом, жил в отеле «Астория» на Исаакиевской площади, и в костюме посла производил очень сильное впечатление, величественный в своей безобразности, особенно в полночь, когда предварительно хорошенько набравшись, он сняв ботинки босым посолом прогуливался по Большой Морской, декламируя на французском одинокой Луне свои поэтические строки, дышащие любовью к тетушке Аграфене, которая, оставаясь равнодушной к своему смуглому поклоннику, все же после этого целый день напролет нашептывала про себя его стихи, жужжа своим сладким и нежным голосом в интимной обстановке.