В 1945-м наше село получило семь породистых кобыл и одного остервенелого горячего жеребца для пополнения нашего поредевшего за войну табуна. Не помню уже, куда они тогда все подевались, помню только, что через год остались одна кобыла какого-то удивительного оранжевого цвета и жеребец той же масти. Предполагалось, что жеребец — сын этой самой кобылы, и это подтверждалось тем обстоятельством, что кобыла не жеребилась.

В 1946-м вернулся из ссылки Месроп.

— Ссылка — это что? — спросил я у старшего своего дяди.

— Ссылка — это когда сажают.

— В тюрьму?

— Да.

— А его зачем посадили?

— Вырастешь — узнаешь.

Тогда мне было десять лет. Сейчас мне тридцать. Отца Месропа в 19-м году прихлопнули азербайджанцы. А за десять лет до этого отец Месропа укокошил азербайджанца. А ещё через пятнадцать лет Месроп стрелял в кого-то. Предсельсовета Левон привёл милиционеров в дом Месропа, и Месропа арестовали. В сорок шестом Месроп вернулся из ссылки. Он пришёл в контору, схватил Левона за грудки:

— На безвинного человека милицию натравил, а? Средь ночи явился, не постеснялся, а?

Левон не испугался, тоже взял Месропа за грудки:

— В советское время в национализм ударился, а, героем себя возомнил, а?

И тогда Абгар, человек болезненный и благодушный, рассердился.

— Хватит языком трепать! — сказал он. — Ты, Левон, — сказал, — вот что, отправляйся на ферму заведующим. Не приведёшь ферму в божеский вид — на глаза не показывайся. В тебе, Месроп, — сказал председатель Абгар, — большая нужда была, добро, что к нам пожаловал. Значит, так, прислали к нам прошлым летом семь кобыл, осталась одна, ступай, Месроп, займись лошадьми.

Ровно через час, став табунщиком, ну прямо через час после этого, Месроп бился об заклад, что жеребец — сын кобылы и что, пока не будет другого жеребца, эта кобыла никогда не родит. Село разделилось на две группы. Часть села была одного мнения с конюхом, другие с ним не соглашались, а Левон, который, был, конечно, из тех, кто не соглашался, сказал:

— Пошёл мудрить — завёлся…

Но пока главой табуна был рыжий жеребец, ни один другой жеребец ни за какие коврижки не осмелился бы даже близко подойти к табуну. Злой был оранжевый жеребец, и, завидев вдали чужого, незнакомого жеребца, он сломя голову, как бы далеко ни был, летел чинить тому расправу. Он летел к несчастному ломовику, раскоряченному под грузом, и казалось, что ветер перегоняет пламя с одного места на другое. Его медный хвост чуть не отрывался, еле поспевал за ним. И пропадала и мелькала передняя белая нога, пропадала и мелькала среди возникающих и распадающихся скрещений. И огненная грива разлеталась на нём. С этой горы до другой было слышно его дыхание. Издали его бег был ужасающе красив. Но если ты был хозяином той, другой, лошади, тебе хотелось его пристрелить. Тебе хотелось, чтоб он споткнулся, чтоб он рухнул как есть на землю и чтобы его позвоночник под шкурой раздробился мелко-мелко.

Через год наш гнедой табун запестрел огненно-рыжими жеребятами, которые срывались со склона и рассыпались оранжевыми комочками по зелёной широкой равнине. Их ленивые матери глухо ржали, звали их с другого конца долины, а эти сумасшедшие — оголтелые, как отец, — не обращали внимания на материнский призывный клич и, ошалев от ветра, мчались обратно в гору.

Весной 1949-го колхозу дали три грузовика и два трактора. Один трактор приставили к молотилке, другой, проделав за неделю всю осеннюю пахоту, стал таскать из лесу валежник. Волы и лошади лопались с жиру. Волов отправили на бойню, потом на бойню отправились постаревшие кобылы, потом прихрамывающие, низкорослые и слишком высокие лошади, потом слишком спокойные и слишком нервные. Но оставался ещё огромный табун, который зимой должен был сожрать чёрт знает сколько овса. Цена лошади уподобилась цене овцы. Лошадей стали срочно распродавать.

Оранжевую кобылу приобрёл зубной техник. В этот голодный, бедный хлебом год он не растерялся — подался в наши горы. Он ставил золотые коронки пастухам и дояркам, те улыбались кривой раззолоченной улыбкой, и он нажил за месяц кучу денег. За кобылу он заплатил тысячу двести тогдашними.

— Плюс, — сказал он Месропу, — если имеется испорченный зуб, ставлю бесплатную коронку.

Месроп сказал, что спасибо, не стоит, мол, беспокоиться, потом пошёл и разругался с Левоном:

— Националистов ходил выискивал? Наркомом уже себя видел?

Кобыла поймать себя не дала. Она испытала когда-то седло и знала цену свободе. Мы отправились за ней, человек двадцать, и она поняла, что это за ней, что столько народу не стали бы терять время из-за какой-нибудь обыкновенной паршивой лошади. И то, что её непрерывно старались загнать в табун, — в этом она тоже видела недобрый знак, и её бросало от этого в дрожь. Она не позволяла загонять себя в глубь табуна. Мы её старались прижать к стене толстых крупов, и она делалась дрожащим комком нервов. Она кружила вокруг табуна и ещё не знала, кого затопчет, когда станет убегать. Поджав бока, напружив шею, она с тяжёлым ржаньем кружила, касаясь плотной стены крупов. Её медный хвост лился вниз, и грива била по шее мелко и дробно. И её чуткие, настороженные уши улавливали все наши намерения. Передние ноги убегали из-под неё вбок, вбок, и вечный зелёный покров земли под её ногами сколупывался. Она установила для себя круг на некотором расстоянии от табуна и двигалась по этому кругу, и круг этот темнел и темнел. Так продолжалось десять минут, потом двадцать, потом полчаса, потом мы приблизились — она подобралась, мы подошли ближе — она вся сжалась, напряглась, оторвалась от стада — и понеслась. И то, что она убежала, укрепляло в нас желание поймать её, не отпустить. И мы мысленно представляли себя ловцами, а её — вероломной беглянкой.

Табун повернул за ней, и как-то так случилось, что она оказалась стиснутой среди тяжёлых крупов. Табун был её врагом теперь, неживое кольцо крупов давило на неё и могло погубить. Кусаясь, она выскочила из кольца и побежала рысью. Табун тёк за ней, а она убегала от табуна, и ноги под ней множились. Ног под ней становилось всё больше и больше, до тех пор, пока их вовсе не стало — осталось одно только движение, и движение это совершалось каким-то иным путём, ног не было — по поверхности земли скользило жёлтое пламя. Только жаль, что от земли не отрывалось — спускалось вместе с оврагами, поднималось вместе с холмами и вместе с дорогой заворачивало. Так вместе с дорогой, теряющейся вдали, она исчезла, скрылась с глаз, наша оранжевая кобыла. Месроп бился об заклад, что она не даст себя поймать. «Голову на отсечение», — говорил он.