Этот фрагмент может быть предъявлен как еще один пример так называемого дискурса поколенческой печали, который я пытался проанализировать в сравнительно недавней публикации^[51]. В ней содержится целый ряд крестьянских высказываний, характеризующих состояние того удручающего безвременья, которое установилось после того, как по сельской России с ударным напором прокатилась и довольно быстро улеглась волна аграрного реформирования. Она оставила после себя не совсем привычный, заметно разграфленный пейзаж – островки вызывающего, жирного, демонстративно-пышного цветения и зоны угнетенной бытийной серости и социальной оцепенелости. На этом фоне светлым пятном стало появление в станице филиала похоронной конторы. Рассказывая об этом, Люба сардонически усмехнулась: «Умирать удобно стало…» Вероятно, суть наступившего безвременья – это когда люди биологически живы, даже по-своему активны, но истинного времени нет. Ведь подлинное «время есть только там, где есть новое»^[52]. В рассказе Любы некая новизна вроде бы просматривается. Но какого рода эта «новизна»? Вслушиваясь в нарратив, можно почувствовать, что она, старательно перебирая феномены негативной станичной «новизны» («сократилась численность», «безработных очень много стало», «не нужно стало людей», «люди на сторону уезжают», «люди стали замкнутые», «раньше жили общей жизнью, все знали друг о друге, а сейчас даже про зарплату молчат»), тотчас дискурсивно полагает все это – в силу непросматриваемости иных, хоть немного обнадеживающих обстоятельств, – остановившимся, затвердевшим, чуть ли не пожизненным. Новые навесы, рынок, похоронная контора и маршрутка в райцентр здесь, что называется, не в счет, так как все это не новизна, а предчувствуемая, как правило, казенная программа. Дискурс окончательной закругленности жизни как-то странно напоминает о циклическом характере крестьянского бытия, о его привычных повторах. Подлинное же время обретается в появлении небывалого. Скачки разрывают круговые траектории. И в дискурсах крестьянских «отцов» мы могли расслышать потрясенность от коллективизационного перелома, который мигом внес небывалые жизненные порядки, так обрадовавшие крестьянскую бедноту («В колхоз наши не хотели, а потом оказалось-то хорошо! Потом оказалось так: в колхозе кормить стали, варить стали…»). Поэтому органически свойственный крестьянскому сознанию дискурс хозяйской инвентаризации ближайшего мира оборачивается в поколении «детей» дискурсом его равнодушного замораживания, его остановки и даже небрежения им. И в этом смысле Люба весьма наблюдательна: «…люди стали замкнутые, сидят по домам, свое хозяйство в основном нянчат. У народа сейчас одна мечта – выпить и забыться…»

– Ой! Внук у меня теперь есть. От старшего сына Жени. Ну это, вообще, – смысл жизни. Женя с молодой женой живут на Московской. И я к ним захожу, когда с работы или на работу хожу. Это по пути. Бывает, я на работе говорю: «Девчонки, прикройте меня, я к внуку сбегаю на полчасика!» Пришла, по хозяйству помогла, перекусила и опять до школы побежала. Они там живут на квартире. Газа нет, они дровами топят. Когда я к ним прихожу, то я что-то с собой обязательно приношу. Но никогда сразу им это не даю. Я принесла, я положила, я улыбнулась, я наигралась с внуком и только потом отдаю им то, что принесла. Женька мне: «Мам, а что ж ты сразу-то не даешь?..» Я ему: «Женька, не лезь!» Это что же получится? – он будет меня ждать только из-за того, что я ему что-то принесу?! Так что я сперва наиграюсь, а потом уж даю то, что принесла. Я сейчас многого, что в станице происходит, не знаю. Я целиком и полностью в домашнюю жизнь ушла. Раньше, когда я работала в санатории, там какая-то общественная жизнь происходила. И меня моя домашняя жизнь в то время как-то угнетала. Все дома, дома и дома. А теперь я получаю удовольствие от своих домашних дел. Я что-то важное-полезное сделала, посмотрела – эх! Я все-таки это сделала! Все блестит, все сверкает! Мне говорят: «Любка, вот ты поразогнала детей, ты еще будешь плакать. У тебя будет одиночество горькое…» А я им говорю: «Я не буду плакать!» Я говорю: «Вы жили с тремя детьми? Вы в одиночку поднимали их? Нет! И не говорите за это». Вчера в станице праздник был. Концерт организовали маленький, музыку заводили. Но все равно такой радости, как раньше, я не почувствовала. Какая-то казенщина во всем проглядывает, как будто все это для чужих людей делается. Правда, развлекалок стало больше – батуты детские привезли, машинки электрические, шары надували легким газом, шашлыки в двух местах жарили. Но все равно как-то казенно. А раньше мы все сами делали, сами придумывали номера, сами пели, сами готовили. Весело было, не забудешь. А сейчас все какое-то казенное, частное, искусственное. А раньше все собирались, стояли, хлопали, свистели! А сейчас посмотрят и идут мимо. Ну встали, оглянулись, пошли до хаты. У нас теперь одна «Единая Россия». И я тоже там. Вступила. Но партбилета нету! Не досталося. (Весело смеется.) У нас тут дюже агитацию вели – надо, девочки, в партию вступать. Это нам директриса в школе говорила. Она, вообще-то, тяжелый человек, и из-за нее многие учителя поуходили. А у меня с ней отношения более-менее нормальные. Почему? Рассказываю. Вот, идет она утром на работу, в 7:15. Я протираю подоконник. Она: «Здравствуй, Люба!» Я: «Здравствуйте!» И пошла. А я ж вижу, настроения у ней нет. Но она идет и видит, что я работаю. Поначалу я все время огрызалась. Ведь у меня санаторская привычка выработалась – я всю территорию вылижу и тогда успокоюсь. А в школе иное. В школе вымоешь, а дети тут же насорят. И она мне пеняет. А я, понятно, огрызаюсь: «Ведь я только что вымыла!» А теперь я приспособилась. К детям привыкла. Я уже знаю, что мне от какого ребенка ожидать. С маленькими полегче, можно их приструнить, можно их поругать, они больше боятся и больше слушаются. Ну и к старшеклассникам я приспособилась – я теперь вижу, что от каждого из них можно ожидать. Вот, за эти два года, как я уборщицей работаю, я поняла: «Так, вот Петя прошел!..» Надо срочно пойти за ним следом – я что-то не очень ему доверяю. И правда – он то бумажку бросит, то огрызок швырнет: яблоко, грушу, сливу. И футбол целый день. Огрызки и бумажки постоянно пинают. На полу – огрызки растоптанные, корки, шелуха, бобки. И это называется – дети у нас голодные. Родители платят за питание по 200 рублей. Это примерно по десять рублей в день. В столовой дают когда котлету, когда сосиску, когда сыр с хлебом. Яблоки, мандарины, пряники. А я сейчас свою специальную тактику выработала. Не успеет директриса сказать: «Люба, ты видела, там намусорено?» Я отвечаю: «Сейчас пойду, все сделаю!» Спокойно ей отвечу, и она уже не злится на меня. И вот эта самая директриса предлагала нам, уборщицам, вступать в «Единую Россию». Уговаривала: «Девочки, вы ж должны понимать, что мы лицо Привольной!» И мы писали заявления, вступали в партию. Членские взносы сперва заплатили, а сейчас перестали. Ох, мы за те взносы так ругаемся! И от нас отстали. А взносы-то небольшие – по два-три рубля в месяц. Некоторым партбилеты дали, а вот нам они не досталися. Мы спрашиваем у директрисы: «А нам что эта партия дает?» Она стоит и говорит: «Стабильную работу…» И вся наша смена уборщиц вступила в партию. А другая смена не вступила. Но работаем так же. И мы и они. У нас в станице две партийных ячейки. На собраниях говорят, что мы победим, что наша партия лучше всех. И я там однажды за взносы поругалась. Говорю, что, мол, я получаю 2900 рублей и должна платить три рубля. А учительница получает 15 000 рублей, и тоже обязана трешку платить. Где ж справедливость? Ну отстали. Сказали – заплатите по пятьдесят рублей за полтора года. Ну мы один раз заплатили, а к нам опять лезут – пришла пора партийные взносы платить! А мы им: «Да идите вы в баню со своими взносами!» И не стали платить. Так что я партийного билета не имею, взносы не плачу. А на собрания, если позовут, могу и сходить. Мне кажется, что Медведев делает то, что скажет Путин. Это сразу видно. Но мне в них обоих нравится то, что и тот и другой читают без бумажки. И они все знают. А ведь удержать такую большую информацию в голове, – это надо уметь! Вот плохо, что свободы выбора работы стало совсем мало. Пойти куда-нибудь, устроиться, вовсе невозможно. Никто не берет. Зато, мне кажется, для разгульной жизни свободы полно. Конца и краю нет. Везде свободно все продается. Никто не хочет работать. Но все равно – жизнь скучнее стала. Люди как-то сомкнулися вокруг самих себя, в своих семьях. И это проявляется и в общих станичных делах. Вот, например, такой был случай. Когда выбирали главу местной администрации, Скорохода, я на собрании поднялась и говорю: «Вот вы стараетесь дороги поправлять – спасибо вам за это. Но вот на нашей улице как были ямы, так и осталися. У меня муж на такой яме 17 лет назад разбился, а яма та до сих пор цела…» Сказать, что в станице нет денег, – не скажешь. Даже вот у людей, – такие дома выросли, заборы поставлены кирпичные, клумбы роскошные перед дворами. Вроде богатеют люди сами по себе. Но не все, конечно. Тот, кто работает, тот не бедствует особо. Если я не работаю, то на что я буду делать?! Вот, если я ободрала этот забор, зачистила его, но нет у меня денег покрасить его. И я его не покрасила! На это нужно минимум полторы тысячи. И люди скажут: «Эх, Алка, – забор не покрасила!» Но я все равно его весной покрашу, а то перед людьми неудобно. Вот у меня дымарь был не штукатуренный и не побеленный. Я загнала туда Лешку, он отштукатурил этот дымарь, а уж побелила я его сама. А то ведь перед людьми как-то неловко. Так что нельзя сказать, что у станичников денег совсем нету. Каждый поддерживает свой дом, каждый старается – по своим финансам, конечно. Но вот сама станица заброшенная стала. Вот, кто должен в станицу деньги влаживать? Разве я, скажем, на ремонт клуба могу взнос сделать, с моим-то достатком? Я только что свожу концы с концами. Раньше колхоз что-то делал, а сейчас он распался. И в сельсовете постоянно денег нет. Станица стала серая, унылая. Людей не видно. Но тут дело еще в том, что многие купили машины и ездят, а не ходят. Многие пересели с велосипедов на мопеды. Очень много женщин ходят на водительские курсы. Сейчас у нас третий или четвертый поток, человек по двадцать женщин. Учатся сдавать на водительские права. А ведь обучение дорогое – тысяч двадцать пять стоит! Но все равно учатся. Чтобы пешком не ходить. (Смеется.)