Этот фрагмент устной повести Михаила Голуба интересен как пример двух, внешне вроде бы разных, но имеющих глубокозалегающее внутреннее единство, способов речевого движения, – двух своеобразных дискурсивных побежек, «аллюров». Первый из них аккуратно и лаконично оформляет неформально-экономические практики скромного станичного кумовства и «блата». Председатель здешнего сельпо, кум Виктор Кириенко показан здесь как человек, обладающий способностью кругового обзора жизненных обстоятельств и умением ловко захватывать возможности, спрятанные в конкретной ситуации – черта, несомненно, исконно крестьянская. Он стремительно организовывает для Михаила доступ к строительному дефициту, делая это как-то попутно, невзначай. Он также умеет ловко и неспециально разогнать «поганое настроение» приятеля, охотно трапезничая с ним. Такого рода дискурс открытой оживленности и ровного добродушия весьма присущ базовым речевым практикам сельских обществ. Он нерасчетлив и инстинктивен. Второй способ демонстрации особенностей речевой походки народных персонажей – это разудалое описание процедуры трудового пикника («рыбацкого обеда») и одновременно обоснованные методические указания по вопросам выпивания и закусывания. Здесь широко развернуто особое дискурсивное настроение, вполне адекватное миру простых низовых людей, – дискурс наблюдательности, внимательного слежения за ситуацией, ухватывания ее хотя и предсказуемых, но всякий раз ювелирно-тонких переходов. Ведь здесь перед нами – дивертисмент классических социальных действий. Увидеть его вживую – это, конечно, везение. Ведь рассказчик, по сути, случайно перешел к теме бражничанья, в ходе разговора о куме сформулировав некий императив: «Я спирт никогда не развожу водой! Разводить спирт – только добро переводить…» Тема мгновенно разгорается. Голуб с удовольствием воссоздает опыт производственного обеда-гулянки, отливающийся в дискурс победительного, уверенного захвата вполне рутинной, но с давних пор основательно сценарно проработанной, даже в чем-то церемониальной процедуры. Деревенские широкие пированья здесь особенно примечательны. Уж кто-кто, а люди, работающие напрямую с природным целым (крестьяне, рыбаки, лесорубы, шахтеры, промысловики), точнее многих иных понимают профилактически-восстанавливающую и одновременно социально-связывающую силу таких возлияний. Русская литература от Державина, Пушкина, Гоголя, Некрасова до Высоцкого, Шукшина и Венедикта Ерофеева полна подобного рода примерами. Михаил Голуб рассказывает о полевом обеде с рыбаками с особым дискурсивным настроением. Отчетливо видно, что он владеет ситуацией. Владеет не только с со стороны выстроенных им для самого себя гигиенических правил приема алкоголя и его давно продуманного, рационального закусывания, но и с точки зрения застольных приличий, диктуемых конкретной обстановкой. «Рыбаки хозяева, а я вроде как гость…» Дискурс умелого владения пусть даже крохотным участком окружного мира, дискурс понимающего принятия его устройства и его границ здесь мощно разворачивается, щедро выпрастываясь из глубин локального жизненного опыта. С каждым словом он аргументационно крепнет и содержательно закругляется, превращаясь в своеобразный кодекс форм, норм и процедур нероскошного, но самодостаточного пиршественного возлияния. Можно думать, что подобного рода дискурсивный формат оказывается чем-то вроде свежей органической прививки к основному стволу речевых практик корневого русского крестьянства. В нем мир не только вкруговую разведан и знаком – он послушен, предсказуем и ответственно прочен.
Василий Родионович Ковтун, сосед
Он сильно старше меня, с 1927 года. Жили они в горах, на Кавказе. А потом, значит, врачи сказали, чтобы он поменял климат, по состоянию здоровья. Там, в горах, климат слишком сырой. Знаешь, у него судьба какая? Он сам отсюда, с Кубани, со станицы Афипской. Когда брали в армию служить мужиков 1927 года, уже после войны, он попал, значит. А он самоучка. Знаешь, был когда-то такой цирк – шапито. И он смотрел этот цирк, пацаном. Он увидел, как циркачи делают эти самые сартале-мортале, и заболел этим. Он все эти мортале сам выучил. Все сам. Он в армию пошел, и уже на входе в армию на первый разряд тянул, по акробатике. В то время это была такая редкость! И он попал служить на Курилы. Женился там, остался на сверхсрочную. А потом он был оператором-телефонистом правительственной связи, при КГБ. У него там двое детей было. Там он их нарожал. И у него в воинской книжке потом написали – «уволен в связи с потерей семьи…» Там случился цунами, и волной сгорнуло весь поселок. Было такое на Курилах. И он мне рассказывал, что со всех, кто остался тогда в живых (человек тридцать таких было), взяли на 15 лет подписку, чтобы они не разглашали масштабы того стихийного бедствия. Но я так думаю, – если бы это, действительно, было только стихийное бедствие, то подписки бы с людей не брали. А прошел слух, что испытывали какую-то подводную бомбу, и создали такую волну, что люди в момент погибли в этом водовороте. Туда потом кагэбэшников понаехало, не дай бог! Трупы все собрали, ни одного корреспондента близко не подпустили, зарыли людей в одну яму под сопкой, заровняли все это тракторами. Он говорит, что он свою жену нашел. А детей так и не нашел. И их всех оттуда моментально убрали. Он приехал сюда, на Кубань, познакомился с Клавдией Васильевной, пожил в горах, потом сюда переехал. Купили они дом, на углу, старенький, потом – вот этот потихоньку построили, напротив. Ну, с ним как? Без него и без его жены не обходилась ни одна гулянка. Ни гулянка, ни крестины, ни поминки, ни именины – ничего без них не обходилось. И до сих пор. Они просто хорошие люди. Они нам помогают. Если мы куда-то уезжаем с женою, говорим: «Васильевна, ты тут за хозяйством поглянь…» Она управится, накормит, напоит живность. Как только какой-то пирожок спече, несет: «Нате, попробуйте!» И мы им помогаем. Он приходит до меня – смолоть кукурузки, пшенички. Весной приходит – мы им даем качат, курят. Никаких проблем! Бывает, просит: «Подвези семечек – масло набить надо…». Я украду семечек, привожу, потом их на маслобойку отвожу, потом еду, масло привожу. Так что живем мы – дай бог, чтобы и дальше так жили!..
Клавдия Васильевна Ковтун, соседка
С его женой, с Клавдией Васильевной, – хорошие отношения. А он, Родионович, не пил. Он любил отмечать в пьянке некоторые события. Он говорил: «Я не пью. Но если я напьюсь, то это великий повод. Чтобы я всю жизнь вспоминал, что я действительно это событие отметил!» Выдает он первую дочку замуж. Свадьба. Мы с ним нахрюкались до поросячьего визга. Рождается внук. Мы с ним – до поросячьего визга. Женим его детей – тоже ж самое. Мою дочку отдавали замуж там, в Молдавии. А у Родионовича уже сердце прихватывало. Он говорит: «Я не поеду, Миша, а ты – забирай мою бабу!» И я как только не уговаривал ее: «Клава, поехали! Посмотришь. Ведь за мой счет…» Но она не поехала, потому что у него сердце прихватывало. И так же ж получилось – сердце у него схватило, и он умер. В 1994 году. Зато мы последний раз с ним отличилися, когда у меня родился предпоследний внук, Женька. Он родился там, в Молдавии. А нас дома не было, и телеграмму получил, принял от почтальонки Василий Родионович как сосед. И мы с ним так по-соседски отличились, что он потом под кроватью с лопатой лазил, – любовников жены гонял. «А-а, вон ты где заховался! Собака!» Это у него, наверное, с перепоя образы пошли в голову. Да, да! (Смеется, утирая слезы.) Так что мы жили – дай бог каждому! Если бы он был сейчас жив, он, пожалуй бы, Георгич, в твоем списке на очень высоком месте бы стоял. Он бы, точно, на первую ступеньку перекатился. Очень мужик хороший был, очень хороший!..
В довольно распространенных в последние годы исследованиях феномена социального капитала (в том числе и в сельских сообществах) рассказ об отношениях семейства Голубов с Василием и Клавдией Ковтунами мог бы послужить примером развернутого феноменологического описания того многообразия связей и контактов, которые в очень заметной мере сообщают крестьянской повседневности свойства основательности, надежности и животворного покоя. Следует отметить, что позитивные соседские связи в деревенских мирах всегда фигурировали в устных семейных историях как безусловная ценность. В архиве Первого Шанинского проекта хранится одно из многих высказываний о значении соседских отношений и междворовых контактов в деревне. Оно записано от представителя «дедовского» поколения, 86-летнего усть-медведицкого казака Софрона Любимова. «Есть такая пословица: «Сосед – это семьянин!» Если чуть что надо, соседи просят: «Ты посматривай тут, в случае чего…» Вот оно и сейчас так же: если куда-то отъезжаем, то замок – замком, а соседский догляд нужен. Черт-те знает, что может случиться, если за домом не приглядывать!..» (хутор Атамановка Волгоградской области.) Ровно такой же речевой формат, выразительно отпечатавшийся в дискурсе уверенного, обеспеченного уже не только собственным, но и совокупным, мирским «доглядом», владения ближайшим жизненным пространством слышен и в голосе Михаила Голуба. Это качество деревенской жизни настолько важно, что, как подчеркнул наш рассказчик, «если бы Ковтун был сейчас жив, он, пожалуй бы, точно на первую ступеньку перекатился». То есть вошел бы в «ближний круг» станичной родственно-клановой сети.
