Время обеда … Стюард будит нас, спрашивая, не желаем ли мы поесть. Все соглашаются, за исключением одного гражданского, который при упоминании о еде зеленеет и быстро исчезает в хвостовой части Клипера. Обед подаётся индивидуально в разноцветной небьющейся пластиковой посуде на маленьких подносах. Нас потчуют чашечкой бульона, кусочком курицы, салатом, свежими фруктами, хлебом с маслом и кофе. После трапезы я пытаюсь читать "Песню Бернадетт", однако сон опять одолевает меня, и я отключаюсь на несколько часов, пока меня не будят звучащие со всех сторон восклицания. Все смотрят в иллюминаторы на коралловые рифы, усеивающие сине-голубой океан, делая его похожим на огромный восточный ковёр диковинной неправильной формы. Некоторые из рифов находятся под водой, хотя, видимо, совсем неглубоко, а потому походят на радужные пятна, плавающие на поверхности.

Около четырёх часов дня мы прибываем в Майами на Диннер Ки, крупную базу гидросамолётов авиакомпании "Пан Американ", и нас отвозят на автобусе в отель "Коламбус". Я совершенно оглохла, поэтому всем приходится либо кричать мне в ухо, либо использовать язык жестов для глухонемых, что они и делают с дьявольским наслаждением. Кроме того, у меня дрожат колени, однако я решительно отправляюсь в длительную пешую и экскурсионную экспедицию. Город полон моряков, некоторые из которых расквартированы здесь же, а другие отпущены в увольнительную со своих кораблей.

Затем я в одиночестве ужинаю в "Чайлдс", а позже, когда моя глухота внезапно исчезает, звоню по междугородной связи своему мужу, уже, несомненно, вернувшемуся к этому времени в Вашингтон. Приятно слышать его голос, знакомый и сонный, и, когда я представляю его стоящим у телефона, всё сразу опять кажется естественным и правильным. Это что-то из повседневной жизни, как, например, приготовление кофе по утрам, или ожидание звука его ключа, открывающего замок, когда он приходит домой ужинать, или наше совместное прослушивание любимой радиопередачи. Просто обычные мелочи, которые действительно так много значат и так важны. Меня подмывает выкрикнуть: "Я сейчас же еду домой", – а потом рвануть так, что уже никто не остановит. Чтобы, как говорят в России, "только пятки сверкали", неся меня в нужном направлении. Но я ничего подобного не делаю, а он продолжает желать мне "всего наилучшего и мягких посадок" и говорить, как он мной гордится. Итак, мой последний шанс высказать наболевшее исчезает (хотя в глубине души я точно знаю, что никогда бы не повернула назад), и, вешая трубку, я осознаю, что, возможно, покидаю наш дом навсегда. Подавленная, я сажусь на краешек кровати, и огромный электрический вентилятор начинает развевать и ерошить мои волосы.

Внезапно звонит телефон. "Он снова вызывает меня. Он прикажет мне ехать домой", – радостно думаю я, спеша снять трубку, пока он не передумал и не повесил свою. Но нет – это всего лишь звонок от портье, желающего передать приказ пилота немедленно собираться. Я смотрю на свои часы – уже почти два ночи. Схватив свою тёмно-синюю дорожную сумочку от "Пан Американ", я стремглав мчусь вниз. Большинство наших пассажиров, потягиваясь и зевая, уже собралось у стойки регистрации, так что вскоре нас ведут к автобусу, направляющемуся обратно на базу гидросамолётов.

8

6 августа

Сонные, мы облепляем большой вращающийся шар, размещённый посреди зала ожидания, – все, за исключением штатских, которые явно выпили пару чашек чего-то бодрящего и снуют туда-сюда в весёлом и болтливом настроении, рассказывая нам, что им не терпится увидеть стада африканских слонов и жирафов, не говоря уж о тиграх и львах. Когда один из лётчиков спрашивает их, где они ожидают увидеть всех этих животных, те беззаботно машут руками, провозглашая: "Ой, да везде. Так нам обещали в нашей Компании, уговаривая отправиться в эту поездку, что окончательно определило наше решение". Они напоминают мне русских комических персонажей – "Бобчинского и Добчинского"9, и я мысленно так их и называю. Лётчик выглядит не вполне согласным с их утверждением и, покачав головой, серьёзно произносит: "Что ж, надеюсь, вы не будете разочарованы". В этот миг звенит колокол, и командир с экипажем проходят мимо нас на борт Клипера. Через пару минут второй звонок велит нам следовать за ними. Оказавшись в душном жарком салоне, я пытаюсь свернуться калачиком на своём сиденье и уснуть. Однако, хотя мне удалось это сделать днём, нынче я отчего-то не могу найти удобную позу и верчусь из стороны в сторону, как собака. Наконец я сдаюсь и решаю выглянуть в иллюминатор. Ночь безумно красива, и звёзды сверкают и выглядят намного больше, чем обычно. Под нами не видно ни воды, ни суши – там только лёгкий серебристый туман – а потому кажется, что мы несёмся сквозь безграничное пространство в мире звёзд. С самого детства я всегда представляла себе смерть именно так – внезапный отрыв от земли и стремительный полёт сквозь звёздную ночь. "Если это действительно так – это прекрасно", – радостно думаю я, и мой подсознательный страх авиакатастрофы окончательно исчезает. Зачем волноваться, если конец так же восхитителен, как этот полёт.

Моторы работают идеально; движение едва ощущается – гораздо меньше, чем в поезде; и по какой-то причине у меня больше не так закладывает уши, как днём. В салоне вокруг меня, свернувшись калачиком на узких сиденьях или вытянувшись во весь рост на полу, лежат спящие мужчины. И лишь один молодой солдат поблизости, проснувшись, сел, обняв колени, и пристально вглядывается в звёздное небо. Он совсем юн, и его глаза, похожие на глубокие тёмные омуты, выражают тревогу и печаль.

"Что не так, солдатик? – шепчу я. – Не спится тебе?"

"Да, мэм, – тихо отвечает он. – Типа как-то чудно́ во всём теле. Вы не против, если я подсяду поболтать?" Он встаёт с пола, и я освобождаю для него краешек своего сиденья.

"Что с тобой? – спрашиваю я снова. – Укачивает?"

"Ну, может, чуточку", – слегка смущённо признаётся он и объясняет, что это его самый первый полёт. Я предлагаю ему пару капсул "Мазерсиллс"10, коих у меня несчётное количество, так как все друзья принесли мне перед отъездом по крайней мере по упаковке в качестве подарка в дорогу. Пока что средство мне не понадобилось, однако оно, очевидно, действует, поскольку юноша вскоре сообщает со вздохом облегчения, что уже не так крутит живот и он вообще чувствует себя намного лучше. Мы общаемся шёпотом, и он рассказывает мне всё о своём родном городке, своей семье, своей возлюбленной. Он извлекает из бумажника снимки, и мы изучаем их в тусклом свете салона. Пока он говорит, тревога мало-помалу уходит из его глаз, и вскоре он начинает зевать.

"Думаю, теперь я смогу заснуть. Спасибо, мэм, за лекарство и за возможность поболтать с вами. Похоже, меня чуток укачивало и я тосковал по дому". Он возвращается на своё место на полу и вскоре уже крепко спит, слава "Мазерсиллс".

Чуть позже другой бодрствующий пассажир, на этот раз один из армейских лётчиков, заметив, что я тоже не сплю, подходит и садится рядом. Сначала мы говорим о всяких пустяках, и он не спешит отвечать на конкретные вопросы, пока я не показываю ему удостоверение военкора, и тут он расслабляется, начиная общаться более свободно. По его словам, он много раз летал этим маршрутом, и для подобных рейсов характерно соблюдение секретности, особенно в смысле времени вылета и прилёта в различных пунктах. Я рассказываю ему о двух фальстартах в Нью-Йорке, и он подтверждает, что это, разумеется, было сделано с указанной целью, как я и думала.

"Это очень опасный маршрут, – продолжает он, – и экипажи всех гидросамолётов должны быть начеку, высматривая вражеские подводные лодки и подозрительные суда. Собственно говоря, вообще нельзя летать над неизвестными кораблями в море, так как неправильная интерпретация опознавательных сигналов может привести к зенитному обстрелу.