Уже дважды мне звонили из аэропорта, прося прибыть незамедлительно (куда бы мы ни отлучились, мы оставляем номер телефона для связи, "на всякий случай"), но оба раза тревога была ложной. Мне нравится думать, что это делается специально, дабы сбить со следа любого подозрительного типа или шпиона, так или иначе пронюхавшего о назначенном часе вылета Клипера. Однако третий вызов оказывается настоящим, и мы срываемся в дорогу, забежав всего на пять минут в универмаг "Арнольд Констебль" забрать там отложенные мной для этой поездки суконное пальто на меховой подкладке и шерстяной костюм с подходящей к нему шляпкой.

5 августа

В аэропорту мы сидим уже молча, лишь держась за руки и глядя на неумолимо бегущие стрелки часов. Всё уже сказано, или, вернее, ничего по-настоящему не сказано, так зачем вообще пытаться что-то ещё говорить, когда осталось так мало времени?

Теперь, когда я вот-вот улечу, я вдруг абсолютно ясно и отчётливо понимаю, что будет значить для меня эта разлука. Муж сжимает мою ладонь крепче, чем когда-либо прежде, а мои ногти впиваются в его плоть подобно тому, как это делает наш кот Пукик, будучи крайне взволнованным.

Фотография Ирины и Виктора из газетной статьи

Что это, лихорадочно думаю я, – конец нашей совместной жизни либо просто интерлюдия, когда нашим путям суждено разойтись на какое-то время? Что я делаю, почему бы мне не отменить всё прямо сейчас, в последний момент, и не вернуться с ним домой? Если бы только я могла дождаться, пока он тоже куда-то уедет! … Но у меня нет выбора в этом вопросе – мне повелели отбыть немедленно, и я обязана подчиниться. Всё казалось таким простым в тот день, когда я подписалась на это, совершив под влиянием порыва верный, патриотичный поступок. Но сейчас не даёт покоя мысль, что гораздо важнее заботиться о нём, чем вот так улетать в неизвестность и, может быть, навсегда. Другие корреспонденты могли бы справиться гораздо лучше меня.

Мне хочется высказать эти мысли вслух: "Я всё отменяю … Я остаюсь … Поехали домой …" Однако затем меня осеняет: "Ты не в праве дать задний ход; ты должна пройти через это … У тебя аккредитация военкора … Америка устроила тебе командировку в Россию, а Россия разрешила въезд в твоё прежнее отечество … Вот твой шанс внести свою лепту в их общее дело – тебе никак нельзя подвести …"

Это озарение мгновенно отрезвляет меня, вновь заставляя увидеть всё в правильном свете. Конечно же, я не могу повернуть назад, конечно же, я должна лететь. В конце концов, я дочь солдата, и внучка, и правнучка – через всю историю России, уходящую корнями вглубь веков, к моему воинственному прародителю Рюрику, первому князю Руси, правившему в девятом веке. Насколько мне известно, в моём роду не было гражданских, и теперь, когда все мои русские воины-предки ушли, настала моя очередь.

Несмотря на столь доблестные помыслы, волна тошноты накрывает меня, и я встревоженно шепчу: "О Боже, меня сейчас вырвет прямо здесь, в самом центре этой комнаты ожидания – скажи быстрее, что мне делать?"

На что он смеётся, уверяя, что всему виной моё воображение и я ничуть не выгляжу больной. Это помогает, и, дабы отвлечься, мы, направившись к книжному киоску, покупаем "Песню Бернадетт"3 и "Только звёзды нейтральны"4. В этот момент звенит колокол и появляется командир со своим экипажем. Пилот крайне серьёзен, его голова склонена, будто в глубокой задумчивости.

"Посмотри на него, он волнуется, что-то не так с Клипером", – шепчу я тревожно, но муж лишь легкомысленно бросает: "Ничего страшного – похоже, его просто не радует перспектива очередного долгого перелёта".

Тем не менее с тех пор я стала замечать, что все пилоты неизменно выглядят серьёзными и поглощёнными собственными мыслями, возглавляя процессию своего экипажа к Клиперу или любому другому летающему судну. С того дня меня постоянно восхищает такое сосредоточенное выражение лица, и я думаю, насколько оно более достойно, представительно и обнадёживающе, чем если бы авиаторы выходили с криками и смехом. Ибо мой последующий опыт полётов на более чем 30 000 миль5 научил меня, что безопасно пилотировать Клипер или военный транспортник над океаном, джунглями и пустыней – это не шутки, и всякий раз, отправляясь в рейс, командир корабля слишком хорошо знает, какие опасности подстерегают его на пути.

Теперь же в моей голове непрерывно крутится мотив песни "Дай мне что-нибудь на память о тебе"6. Ох, и что прикажете дать ему в момент прощания? Я смотрю вниз и вижу своё кольцо. Поспешно стягиваю его и кладу мужу в ладонь. "Кое-что на память обо мне", – произношу я безнадёжно. Поначалу он изумлён: "Что, чёрт возьми, мне с ним делать?" – но потом быстро вешает его на цепочку своих часов.

Опять звенит колокол, и теперь это сигнал для нас, пассажиров. Я единственная женщина среди сорока с лишним армейских мужчин: полковника, майора, четырёх капитанов, группы военврачей, нескольких лётчиков и солдат, а вдобавок к ним пары гражданских. Я обнимаю мужа, и на несколько секунд он крепко прижимает меня к себе. Затем, сорвавшись с места, я бегу к Клиперу. У двери оборачиваюсь и машу ему рукой. На мгновение на меня снова накатывает желание бросить всё и помчаться назад. Он тоже машет и отдаёт мне честь. И хотя он уже далеко, я всё ещё могу разглядеть его усмешку, кривую и неестественную.

"Кое-что на память обо мне", – кричу я, показывая на палец, где раньше находилось кольцо. Он кивает. В следующий миг я, отвернувшись, ступаю на спонсон, а затем резво спускаюсь по лесенке в центральную кабину Клипера, залитую странным зеленоватым светом, вызываемым плотно задёрнутыми на иллюминаторах салатовыми байковыми занавесками, не позволяющими выглянуть наружу и узреть какие-либо военные объекты. Здесь внизу жарко и душно, а зелёное освещение создаёт впечатление нереальности, как в "Фантазии"7 Уолта Диснея, – будто мы все вдруг оказались на дне морском. Мне объясняют, что основная часть роскошного убранства Клипера, о котором я так много слышала, была на время снята, чтобы иметь возможность перевозить как можно больше военнослужащих и военных грузов. И теперь лишь в двух кабинах оставлены посадочные места. Мне отводят узкое двухместное сиденье у левого иллюминатора в меньшей передней кабине, и, пристегнув ремень, я готовлюсь к взлёту. Всё происходит очень быстро. Слышен гул моторов и шлепки бьющейся о воду плоской поверхности. "Словно кит, прыгающий вверх-вниз на брюхе", – думаю я немного печально, пока идёт разгон. Затем рёв становится оглушительнее, буквально разрывая мои барабанные перепонки … Стюард даёт нам жевательную резинку и рекомендует, не переставая, жевать её, периодически сглатывая слюну и открывая рты, что мы и делаем, походя на кучку задыхающихся зелёных рыб. Тут я ощущаю некое новое покачивающееся движение, и мы внезапно взлетаем, начиная плыть уже по воздуху. Вид Нью-Йорка внизу, наверняка, прекрасен, но из-за плотно задёрнутых занавесок нет никакой возможности даже бросить взгляд. Один из солдат пытается приподнять краешек своей, но тут же звучит приказ "немедленно отставить". Вскоре на электронном табло вспыхивают ободряющие слова, что можно расстегнуть ремни, следом за этим стюард открывает занавески, и ярко-голубой свет раннего утра, резкий и ослепительный, заливает салон. Я нетерпеливо выглядываю в иллюминатор, но, увы, там не на что смотреть, кроме облаков и изредка мимолётных проблесков океана. Оглушительный рёв моторов снова переходит в ровный гул, никогда не меняющий своей тональности. Мягкое и успокаивающее движение вызывает сонливость. И скоро мы все засыпаем.