Сердце у Вани больно шевельнулось: он тихо выходит, а в ушах у него все повторяется «к дуре няньке» будто эти слова не раз сказали, а все шепчут ему на ухо без конца.

– Или мы его избаловали донельзя, или он просто совершеннейший пень, – говорит папа по его уходе, но так громко, что Ваня услыхал это, переходя залу, и разронял книжки. У него слезы на глазах. Молча, собрав опять книжки, он садится на то же кресло в углу залы и, не развертывая их, глядит в окно.

«Скоро ли придет Федя? – думает он. – Зачем я с ним не пошел в гимназию».

Отчего же ему так грустно? На сердце точно что-то давит и так сильно, будто что-то тяжелое там, будто свинцу налили в грудь.

– Поди ко мне. Ты, моя милая, умница, всегда веселая, розовенькая! – говорит папа в гостиной, усаживая к себе на колени Соню.

Чрез полчаса в этой зале шум. Катя с Соней разыгрались. Няня сидит у окна с чулком. Она грустна и изредка косится на Ваню; ей бы хотелось подойти к нему, да нельзя. Ее и так сейчас бранили за то, что она Ваню так испортила, что он гроша медного не стоит. Ваня слышал это из залы и все думал:

«Ведь они няню обижают?! Зачем же они и ее и меня всегда обижают?»

Катя стряпает что-то под стулом. Верно шалит. Соня, держа на голове доску с камешками, ходит по зале и кричит во все горло:

– Пироги горячи! Пироги горячи!

– Эй, разносчик! что стоят пироги? – говорит Соне какой-то чужой, который пришел к папе.

Соня потупилась и молчит.

– Соня! перестань же! – говорит папа: – и ты у брата переняла молчать и в пол глазами упираться. Отвечай!

Но Соня молчит.

– Сколько же стоит, разносчик? – говорит опять чужой.

Соня все молчит, но вдруг повертывается к нему спиной и опять кричит, шагая по зале:

– Пироги горячи! Пироги горячи!

Чужой и папа смеются и уходят.

Через полчаса Катя уже кучер, а Соня лошадь, и держит в обеих руках веревочки.

Они стали за креслом, где конюшня, и собираются выезжать.

– Няня, кричи: подавай! – говорит Катя.

– Ну, подавай! – невесело отзывается няня, косясь на молчащего Ваню.

Катя чмокает, а Соня (как и всегда) начинает брыкаться и нейдет.

– Стой! Т-п-п-р-ру-у! – кричит Катя.

Но лошадь все брыкается и нейдет к подъезду.

– Т-п-прру! Соня! Эдак нельзя играть! – Ты не знаешь, когда надо брыкаться. Теперь не надо. Эдак нельзя!!

– Да я с норовом!

Катя сердится, погоняет, а Соня все пятится, брыкает и прыгает.

– Я ударю, Соня!

– Не смеешь!

– Нет, смею. Я кучер.

– Нет, не смеешь!

Катя дергает возжей и попадает лошади по спине. Лошадь останавливается, и вдруг, заткнув глаза кулачонками, начинает громко плакать и бежит к няне.

– Тебе больно? – говорит Ваня, быстро подбегая к сестре.

– Что такое? опять подрались? Нет уж, теперь я пойду пожалуюсь на вас.

Няня берет Катю за руку и хочет вести к маме.

– Няня, оставь, не ходи! Няня! – тихо говорит Ваня.

Няня оставляет Катю и садится снова на стул. Соня перестала было плакать, но входит в залу папа, и она опять начинает.

– Соня! Соня! Что с тобой, Соня? Поди ко мне. Кто тебя обидел? Уж не вы ли, господин Молчалин? – сердито говорит он Ване.

Ваня молчит.

– Так ты еще драться стал вдобавок! А?

– Эх, батюшка, полноте! – произносит няня. – Он отродясь ни одной мухи не обидел, а вот ваши любимицы, как играть, так и драться!

– Так это ты, Катя?

Катя молчит тоже и ломает ногу у гусара. Папа берет на колени Соню и начинает бранить Катю. Эта долго слушает и начинает потихоньку плакать все громче, а Соня уже перестала и глядит на сестру во все глаза, будто первый раз от роду видит как та плачет.

– Ну, перестань же. Ведь это скучно. То один, то другой; с вами с ума сойдешь. За что ты ее прибила?

– Она на-на-а-аш-аша…

Катя захлебывается и не может выговорить.

– Она ло-о… ло-ош-ша-адь бы-ы-ла.

– Ну что ж, что лошадь? Все-таки драться не следует. Она тебе сестра. Она маленькая, тебе можно ей уступить.

– И все б-брык-рык-рыкалась… а я хоте… ла, – силится Катя говорить.

– Ну, помиритесь сейчас и играйте без драки. Мама не здорова, а вы все ее огорчаете ссорами.

Вскоре Катя снова кучер, а Соня снова лошадь. Снова кричит няня невеселым голосом.

– Кучер, подавай!

Они подъезжают к крыльцу, лошадь уж не брыкается. И Катя возит барина с визитами по городу, т. е. по зале. Домой (в угол за кресло) Катя ворочается лошадью, а Соня кучером. Лошадь ставится в конюшню, и ей задают овса.

Далее залы ездить с визитами не позволено. В гостиную к маме можно входить только людьми, а лошадьми и вообще зверями можно быть только в зале.

Долго возятся так девочки. Ваня сел уже давно около няни и тихо шепчет ей:

– Который час, няня?

– Третий. На что тебе?

– Да скоро ли Федя придет!

На часах бьет три. За воротами показывается фигура Феди с сумкой. Ваня бросается на лестницу и целуется с братом. Скоро они уже сидят вместе в углу залы и шепчутся.

– Ведь ты помнишь, – тихо выговаривает Федя: – его хотели все проучить? Ну вот, как он вышел, Тихонов ему в спину сзади и закричал: «волк! волк! Белянина запорол! Кровопийца!» Он обернулся и весь, Ваня, сделался красный, совсем как сукно красное. Глядит на нас, глаза, знаешь, как-то прыгают, а сам не кричит, как всегда, а молчит и на всех глядит. Всех, Ваня, глазами оглядывает, даже как-то страшнее кричанья выходит. Мы притихли. – Кто, говорит, сейчас закричал, что я будто Белянина запорол? Разве вы, мерзавцы, не знаете, что он от горячки умер? не знаете? – Мы молчим. – Кто, говорит, думает, что Белянин умер не от горячки, а от чего-нибудь другого, пусть руку подымет! Ну, кричит, живо, сейчас! – Мы не шелохнемся. – Ага! кричит, ты негодяй, который кричал мне в спину, видишь весь класс со мной согласен, что от горячки.

– Как же это, Федя?

– Да ведь никто же руки не поднял. Я было, Ваня, хотел… потому что это правда… Все знают, что Белянин под розгами умер.

– Ну!

– Да меня Тихонов держал и все шептал: «если ты, зюзя эдакая, подымешь руку, то я себя сам выдам, что я кричал». Ну, я и боялся. Он ведь не лжет никогда. Он сейчас бы признался.

– Ну что ж Волк?

– Ну, походил по классу весь красный и вышел в коридор. А как вышел, так опять уже человек десять и закричали: Пьяница! Кровопийца! Белянина запорол! А Тихонов кричит: Убил! убийца! За это в Сибирь ссылают!

– Как? Так и закричали?

– Да. Но Волк уже не воротился. А солдат говорил нам, как мы выходили: «какое, говорит, у Гаврилы Семеныча лицо сделалось, как он в коридоре стоял, а вы кричали! Дергало ему, говорит, лицо, все дергало!»

– Что вы все шепчетесь, мне не скажете? – говорит няня. – Верно в емназии беда какая?

Федя с Ваней пересаживаются к ней ближе и тихонько передают ей происшествие.

– Завтра опять хотят кричать то же, – добавляет Федя.

– Ну, уж вы-то, детки, не кричите. А то еще попадетесь…

– Да как же, няня, если все будут… Как не кричать? Ведь это нехорошо, говорит Ваня: – ведь за это всегда подлецом называют, когда кто отстает. Притом он известный злодей!

– И это правда, няня, – говорит Федя. – Это правда, все знают про эту историю, про Белянина. И его, говорят все, скоро прогонят со службы, потому что до смерти засекать не позволяют. Его непременно прогонят, и скоро. Он кровопийца.

Няня слушает и качает головой.

– Уроки пометил ты? – спрашивает Ваня через минуту.

– Да, все. А из географии какой урок, Ваня, – беда, весь курсивный. Вся Швейцария, и вся курсивная.

– Отчего же вся курсивная?

– Как отчего? Такая уж земля. Горы, возвышенности, речки, кантоны, города, деревушки…

– Что ты?

– Право. Да разные еще достопримечательности, например, сколько в Женеве часов делают, да сколько работников этим занимаются. Просто беда, хуже Англии.