«Такие вещи случаются только в романах Жюля Верна!» Хумс, болтая руками и ногами в воздухе, разразился хохотом. Его, недавно собиравшегося покончить с жизнью, опасность нисколько не пугала — наоборот, безумно веселила. Похищен кондором! Хлопая крыльями, гигант надежно держал его когтями за пояс. Птица подхватила Хумса в воздухе так же изящно, как танцовщик — приму в классическом балете. Настоящий, громадный кондор, издающий жуткие крики, разъяренный, способный склевать целую скалу! «Видимо, он привык утаскивать овец и мулов…» Хумс старался вспомнить свои лекции по естественной истории. «Хищная птица, размах крыльев — три метра, питается падалью». Правильно! Ведь он — падаль, труп, не более того! Он начал умирать шести месяцев от роду, и до сих пор не может разложиться. «Оперение черно-белое». Священная птица: ян и инь, свет и мрак, полюс и минус, бытие и ничто, алхимический андрогин! Андрогин? Хумс поднял голову: свисает ли что-нибудь сзади, ближе к хвосту? Да! Могучий самец, ничего не скажешь. Несмотря на всю свою силу, кондор поднимался ввысь медленно. Скоро они пролетят над костром. Хумс порылся в памяти и решил, что наилучший выход — затянуть «Вернись в Сорренто»: легкомысленная песенка будет контрастировать с суровым обликом птицы. Его бархатный голос стал выводить рулады, звучавшие как последнее «прости». Внизу их увидели, протерли глаза, замахали руками, побежали следом. Потом ветер сделался попутным, и Хумс потерял своих друзей из виду.

Меньше чем через минуту они приземлились в гнезде — крепком, сооруженном из сучьев и камней на краю карниза, обрывавшегося в пропасть. Даже самый резкий порыв ветра был ему нипочем. В гнезде лежали два рябых яйца невероятной величины, а над ними — скелет другого кондора. Ясно: это кости самки, умершей до того, как она высидела детенышей. Но отчего? Между ее ребер торчало копье. Агонизируя, птица нашла в себе мужество оторваться от охотников и долететь до своих невылупившихся птенцов, чтобы испустить дух в родном гнезде. А теперь Хумс, принесенный сюда, на вершину скалы, должен выполнять обязанности наседки. Он сбросил скелет вниз и, спустив штаны, сел на яйца, издавая резкое кудахтанье. Кондор навалился сзади. Ай-яй-яй… размах-крыльев-три-метра! Хумс осторожно скользнул ладонью по брюху и дальше, пока не охватил ладонью член. Тот принялся расти в длину и в ширину, так, что перестал помещаться в кулак. Хумс повернулся, не отрывая зада от яиц, и, вновь напевая «Вернись в Сорренто», чтобы мелодия ощущалась сквозь скорлупу, взял грозный орган в рот как можно глубже.

— Ав-ав, ав-ав, мой песик.

Геге Виуэла, на четвереньках, с ошейником, стараясь не выказывать отвращения, ползал по спальне, повинуясь желаниям Пили.

— Пипи, мой песик. Давай, задери лапку. Делай, как я говорю.

Видели бы его министры! Или кардинал Барата. Геге поднял ногу и помочился под торшер. К черту! Служанки все уберут и натрут паркет, не задавая нескромных вопросов.

— Теперь покакаем, Ринтинтин.

О нет! Этого она не просила никогда. Похоже, маниакальность нарастает. Скоро она заставит его поедать сырое мясо. Если так пойдет и дальше.

— Какай, я сказала. Или выпорю.

Психиатр советовал ему сохранять спокойствие. Зоофилия в сочетании с легкой паранойей и бог знает чем еще. Без этой комедии она не достигала оргазма.

— Но, Пили, я сегодня ел чесночную колбасу. Будет страшно вонять…

— Собаки не разговаривают. Делай!

Последовали три удара кнутом. Геге издал совершенно неподдельный вой и с яростью поглядел на Пили. Она стояла, раздвинув ноги, в прозрачных трусиках, купленных на пляс Пигаль. Ей нравилось носить под строгим темно-синим костюмом такое нижнее белье, которое обычно одевают шлюхи: пояса для чулок, лифчики, треугольники материи, увешанные драгоценностями, делавшие из нижних губ тугой бутон. Еще два удара — и Геге выпятил зад, раздвинул ноги, как следует потужился. И вот на ковер шлепнулся коричневый батончик.

— Какая чудесная колбаска, Ринтинтин! Вытри попку. Ты знаешь, я люблю чистоту.

Что сказали бы сенаторы-либералы и главнокомандующий флотом? Геге потер зад о кресло, обитое бархатом, оставив уже привычный след.

— Наш песик — настоящий патриот! Он изобразил карту Чили с Магеллановым проливом и островами! И он заслужил награду.

Пили кинулась на кровать животом вниз, подставив ягодицы:

— Лижи!

Его превосходительство господин Виуэла, неумолимый правитель, святой Геге, лижет женский зад. Оглушительный рев возвестил, что настал решительный момент. Глаза выпрыгнули вперед, налитые злобой, лицо покраснело от гнева, и теперь его яйца и вправду хотели залаять.

Увлажнившись до предела, Пили перевернулась и еле выговорила:

— Вставляй!

Но он уже вонзал свой жезл. Исходя слюнями, он мял ей груди, двигался взад-вперед, бросался в атаку, доходя до самой кости.

— Вот тебе, похотливая сучка!

— Да, да, да! До самых печенок!

Он дал ей кончить и произвел бешеный натиск, чтобы в последнюю секунду выйти и выпустить струю на это надменное лицо.

— Сегодня он был просто чудовищным, мой президен-тик…

Геге улыбнулся, не раскрывая своего секрета: он посыпал член кокаином!

Сверху доносилось блеянье овец. Овцы между скал? Как так? Он занервничал. Кондор успокоил его легким клевком, едва не выкинув из гнезда. Теперь Хумс висел над пропастью, цепляясь за ветку. Издавая сладострастный клекот, он вскарабкался и опять уселся на яйца. Кондор поглядел в расщелину, захлопал крыльями и вылетел на поиски добычи. С высоты Хумсу были видны члены Общества цветущего клубня, блеющие изо всех сил, чтобы привлечь устрашающую птицу. Он прищурился и различил сквозь мелькание крыльев Зума, распростертого на скале, с окровавленной грудью. Самоубийство?.. Кондор пикировал прямо на труп его друга.

Увидев, что Хумс висит в лапах крылатого гиганта, все решили, что с ним покончено. Зум, охваченный чувством вины, стонал и кусал себе кулаки. Лебатон сделал единственно возможное: попросил помощи у индейцев. Те приняли командование и с помощью коротких, отрывистых приказов организовали спасательную операцию. Подражая овечьим голосам, они, пожалуй, обратят на себя внимание кондора, но чтобы сломать ему кости, кто-то должен пожертвовать своей плотью. Зум рявкнул: «Я!» и тут же раскаялся в этом, но ничего не сказал. Подавляя страх, он раскрыл грудь. Ему сделали легкие надрезы над сосками; кровь залила белое тело. Едкий запах кровяных телец разожжет аппетит хищника. Но следовало держать себя в руках, ибо при малейшем шевелении мощные когти одним взмахом вырвут внутренности.

Блеяние продолжалось, пока птица наконец не вылетела из гнезда. Немедленно все попрятались между утесов, ожидая, что кондор спустится. Зум задержал дыхание. От стука крыльев едва не лопались уши. Когти стальными клещами сжали его поясницу. Казалось, он сейчас переломится пополам. Зум начал было читать про себя «Аве, Мария», но при словах «Да будет благословен плод чрева твоего» представил, как его кишки вываливаются наружу, — и потерял сознание. Рука так ловко кинул камень в голову пернатого, что тот замедлил ход и сел на камни. Заостренный сук, брошенный Тоторой, вонзился ему между ребер. Кондор издал ужасающей силы стон — из клюва тела красная струйка, — взъерошил перья и устремился на индейцев. Тут Зум пришел в себя и одним прыжком, достойным олимпийского чемпиона, достиг ближайшей расселины. Рука и Тотора, безоружные, покорно ждали смертельной схватки. Несколько секунд — почти вечность — никто не осмеливался шевельнуться. Вдруг Боли, ощущавшая внутри себя пустоту с исчезновением Араукана, испытала прилив необычайной — из клюва текла красная струйка — энергии: потрясая дубиной, она бросилась к хищнику и принялась избивать его, увертываясь от клевков и ударов крыльями. Птице передалось что-то от ослепительной красоты еврейки, а той — от животной ярости кондора. Смертный бой между ними походил на танец. Все, словно наэлектризованные, как один выбежали из своих укрытий и стали осыпать птицу ударами. Обезумев от такого, кондор свалился в неглубокую выемку и там свернулся в клубок. Поэты, обратившись в диких зверей, добили свою жертву и перевернули ее когтями вверх, чтобы вырвать сердце. Зум, подтягивая штаны, прибежал вовремя и сделал первый укус. Другие вслед за ним тоже вонзили свои зубы в кровавую плоть, вырывая куски, которые все еще трепетали у них во рту. Загорра и Лебатон раздували костер, бросая туда сухие листья. Марсиланьес и Барум затачивали деревянный кол — будущий вертел. Прочие ощипывали птицу. Голод произвел разорение в желудках, и мясо кондора не казалось им жестким.