— Нашли этих дерьмовых паяцев? Что, мне в ФБР обращаться? Нет! Только мертвыми! В виде бифштексов!

И Виуэла швырнул трубку с такой силой, что телефон треснул. «Тортом, значит?! Ну, они у меня попляшут!» И он углубился в главный проект своего президентства: план девальвации песо.

XI. ЧЕРВЬ ЗЕМЛЯНОЙ, ВОДЯНОЙ И ВОЗДУШНЫЙ

Вот единственно возможная одиссея: аргонавты отправляются на поиски действительности и обнаруживают, что она им снится. Деметрио (из разговоров в кафе «Ирис»).

По мере приближения к горной цепи очертания скал становились яйцеобразными. Беспрестанные дожди отполировали их до серебристого блеска, превратив в зеркала. «Вот место, где откладываются геологические яйца, — подумал Хумс, — гигантский каменный орел прилетает сюда высиживать новые горы». Пончо, насквозь пропитанное водой, затрудняло прыжки.

Индейцы объявили, что идти придется ночью, а спать — днем, поскольку солнце раскаляет камни чуть ли не докрасна.

— Меня зовут Рука… А меня — Тотора… Путь неблизкий. Днем жарко, будем спать; ночью холодно, будем согреваться, прыгая по скалам. Десять ночей — и мы в Редуксьон. Никаких узлов и чемоданов: любая тяжесть — помеха. Придется поголодать. Начиная с третьего дня, это легко. Воды брать не нужно: хватит дождя. Пончо и ботинки будут мешать. Снимайте!

Как же Хумс теперь раскаивался, что не послушал их! Он, единственный, из гордости не скинул пончо и прыгал теперь с ловкостью подстреленной куропатки! Рука, Тотора. Имена явно не настоящие. Рука — хижина, тотора — солома. Соломенная хижина? Они бы еще представились как Бим и Бом! Что-то эти индейцы скрывают. Например, что они делали в Лунной долине? Прелестная случайность: из потрепанной сумки выпадает редкое издание Пончини! А эти Мессалины вместе с Доном Никто, поджидающие их, — тоже случайность? Нет, скрытность присуща местным от рождения. Они вгонят, скажем, член по самые яйца, а на лице — полное безразличие. Входят в женщину, как будто хотят ее выпороть. Какие тут нежности. Шутите? И наоборот, когда они корчатся, стонут, всем своим видом изображая наслаждение, можно побиться об заклад, что их режут или жгут. Ну что ж, это все только добавляет остроты, перцу, так сказать… Как он входил в свою спальню — глаза расширены, кишки полны спермы, — садился на фарфоровый горшок и мастурбировал! Удовольствие, сравнимое только с чтением святого Хуана де ла Круса. Ах! Его драгоценный горшок! Чудовище Акк! Кто бы подумал, что он сможет когда-нибудь, как самый вульгарный человечишка, присесть на корточки и без труда сделать свое дело. Хумс потужился, и — плюх! — на земле оказалось нечто вроде коровьей лепешки, плоское, донельзя вульгарное. Он заслужил утешение. Из штанины была извлечена плоская фляжка, купленная еще в эпоху сухого закона, на случай крайней необходимости (такой, как сейчас!). Хумс проглотил весь нектар, до последней капли. Поцеловал сосуд — своего верного спутника в стольких передрягах — и отшвырнул его через плечо, не оглянувшись. Покончим с прошлым. Нет, сам он этого не хотел. Никогда больше не обедать в немецком ресторане у фон Хаммера, творца поразительных блюд — стихийных гимнов земле, воде, воздуху и огню. Никогда больше не слушать концертов в парке Флоресталь, заигрывая с продавцами маниоки или — вместе с прочими любителями полупариков — поднимая на смех фальшивые букли Эскамильи, дирижера Национального симфонического оркестра. Никогда больше не бродить по собственной квартире, из комнаты в комнату, как пчела летит от цветка к цветку: изумрудная ванная с бразильскими бабочками на стенах, ампирная мебель, книги, переплетенные в кожу недоношенных детей. Рай, утраченный навсегда! Алкоголь огнем вспыхнул в крови. Послав подальше гордость, Хумс сбросил пончо, послал проклятие дождю и, высунув язык, запрыгал по скалам с новой энергией, рассчитывая догнать всех остальных, но прежде всего — Зума. Друг? Тряпка! Это он во всем виноват! Почему? Бог его знает! Кто-то же должен за все платить — вот пусть Зум и платит. Худшая вина — быть невиновным. Жирная скотина, крохобор, завистник, подражатель, прислужник, половая тряпка! Даааа! Хочу быть дьявольски несправедливым! Даааа! Хочу, чтобы он целовал мне ноги! Даааа! Хочу помочиться в его собачью рожу! Собака, по-воротись и двигай сюда! Получишь то, что тебе причитается!

И Хумс налетел на приятеля, работая руками, как мельница. Зум осторожно попытался нейтрализовать своего учителя, нисколько не удивившись неистовому нападению. Алкоголь, полная луна и беспощадный дождь неизменно производили на того одно и то же действие: тонкий эстет, парящий в высоких сферах, превращался в раздражительное, угловатое, неприятное, крикливое существо. Хумс, поздоровевший от горного воздуха, сломил оборону своего ученика и осыпал его ударами, столь жестокими, что толстые щеки Зума покрылись синяками, а в уголках губ показалась кровь. Хумс продолжал свой истерический натиск. От выпитого язык шевелился с трудом, но все же он выговорил:

— Целуй ноги, или расшибу тебе нос!

Постанывая, Зум опустился на колени и стал лизать покрытые волдырями пальцы… Хумс помочился своему верному обожателю на спину, а затем облил его желчью. Зловонная жидкость пробудила в Зуме воспоминания о многих годах унижения, о тоннах насмешек, обрушенных на него учителем, когда тот выведал страшную тайну: Зум прибыл в Чили из Испании на знаменитом «сиротском корабле». Некий бюрократ, подбивая свои бумажные дела, собрал тысячу детей, потерявших родителей в гражданской войне, и отправил их в Чили на грузовом судне без всяких документов — только бирка с именем на шее. Зум потерял дар речи, увидев мать, разорванную на куски бомбой, и высадился на берег как «Немой; имя и возраст неизвестны». Первым словом ребенка на новой родине было: «Простите» — после того, как его изнасиловал повар. Эта приниженность стала отличительным знаком Зума — вплоть до настоящего времени. Его обрекали на страдания с полнейшим безразличием, внушили ему, что он недостоин любви. Единственными товарищами сироты были книги. Он раскрывал их наугад, на середине, и прижимал к щекам, ища в запахе бумаги и типографской краски непоправимо утраченный запах матери. Взамен ласк он получал культуру… и ежедневное насилие, к которому привык, как привыкают к неизбежному. В лицее — с добровольного согласия — его употребил преподаватель физкультуры и следом — футбольная команда. Наконец, слушая курс ботаники в университете, он попал в лапы Хумса. «Et, tout d’abord, chez l’homme un terrible besoin d’enfance persistante demande à être comblée Arcane 17. André Breton»^[26]. Да, Зум ощущал жестокую потребность быть ребенком — и это привязало его к учителю, из чьей груди он сосал горькие чернила, несмотря на побои, унижения, тайных любовников Хумса, возлияния, на которые Зум не допускался, книги, запертые от него, чтобы ученик не превзошел наставника. Но на этот раз моча и рвота будто разъели скорлупу. Он больше не ребенок! Прошлое отброшено. Остальные ушли вперед. Зум выпрямился, поглядел учителю в глаза и впервые осмелился дать ему кулаком в челюсть. Удар не был нанесен изо всей силы — но за ним стояла ненависть, копившаяся годами. Теперь она показалась на поверхности, хотя это была лишь верхушка айсберга. Два выбитых зуба, струйка крови изо рта, и Хумс повалился на скалу. Зум подождал, пока его бывший кумир не приподнялся, ощупывая пустоту на месте резцов, взирая на него словно на посланца иного мира. Воскликнув «Это еще не все!», он сорвал с упавшего полупарик — так яростно, что отодрал его вместе с кусочком кожи.

— Око за око, струя за струю!

И Зум облил мочой череп и лицо экс-маэстро, напрягаясь, чтобы получилось звонко.

Хумс молча глотал едкую жидкость. Как вести себя перед немыслимым? Удар Зума ворвался в его замкнутый мирок, принося небывалую весть, разрывая замкнутый круг и превращая его в спираль. Куда же уводит эта спираль? К центру или обратно? На небеса или в преисподнюю? Язык беспомощно болтался во рту. Кое-как Хумс выговорил единственное слово, надеясь, что оно утихомирит безумца: