— Невежественный блюститель порядка! Из-за президента Виуэлы я оказался вне закона!
— А я из-за кого-то сейчас окажусь вне себя, урод! Тетрадь! Закончилась! Вон отсюда! А то макну носом в чернила!
Чтобы спасти положение, хромец изобразил попугайчика и вытолкнул председателя на улицу с ее несправедливой свободой.
X. МАМА, Я ХОЧУ
Я никогда не сбиваюсь с пути, потому что иду из чистой любви к хождению… Интервью с Карло Пончини, «Ревиста Философика ди Рома», 1930.
Развалины «Ареналя» все еще дымились. Ночной ветер там и сям открывал огненные глазкив обугленном дереве. Испещренная оспинами голова сфинкса выглядела лунным пейзажем. Неподалеку в цирке тоже горело пламя: паяцы поставили на каждое кресло по свечке и водрузили в центре арены гроб с обнаженным телом Ла Кабры, вымазав ему член зеленым маслом в честь Энаниты.
Фон Хаммер соорудил натюрморт из куропаток, мандолин и марципанов. Пунш, где плавали маленькие черепа, вырезанные из яблок, быстро исчез под сипение и покашливание в глотках, закаленных годами возлияний. Целую ночь не прекращались танцы в память покойного.
В пять утра Акк сел рядом с умершим другом, приподнял его за холодные подмышки и голосом чревовещателя заставил его произнести речь — сперва жалобная, она затем делалась все более агрессивной, оскорбительной, надменной, словно Ла Кабра, последний из живущих, обращался к миру мертвецов. «Покойники», рукоплеща «живому», растянулись на полу и накрылись стульями, изображая ряд могил. Вскоре арену заполонил могучий храп. Один только Акк, напевая танго «Пока, ребята», вытащил Ла Кабру из гроба и начал с ним на пару безумный танец, щека к щеке… Так он выполнял обещание, данное Толину во время испражнения под фиговым деревом: «Буду плясать ночь напролет, обнимать трупы и опорожнять свой желудок им в лицо». Пока что желудок вел себя хорошо, и оставался еще час до предрассветных петухов. Поэтому Акк продолжал пляску.
Га покинул свою «могилу». Язык превратился в наждачную бумагу. Вокруг него простиралась Сахара, и жажда была соответствующей. Однако чаша с пуншем оказалась не только выпитой до дна, но и вылизанной. Га попытался вспомнить, во что он был одет. Пошарив рядом, он нашел колпак розового цвета в форме немецкой каски, но с углублением наверху. Да… Маленький Член! Сейчас член был не только маленьким, но также вялым и безжизненным. Чтобы он снова распрямился и встал, требовалось несколько глотков. Трубообразный наряд из жесткого картона, имевший некоторое сходство с напряженным членом, давал опору позвоночнику. Не замеченный мрачной парой на арене, Га выскользнул наружу, направляясь к своему фургону: под койкой у него всегда лежала запасная бутылка, на всякий случай. Небеса были сухими, руки тоже сухими, земля превратилась в пепел, лающие собаки изрыгали огонь из своей пасти, а нёбо страдальца, казалось, разделили на четыре части, как старинную картину. Носком ноги он пнул дверь фургона — пнул так яростно, что от правого яичка, похоже, мало что осталось. Плевать: есть еще левое! Потерять одно — не значит стать кастратом! Он еще споет «Вернись в Сорренто» проникновенным баритоном! Дрожащими пальцами он нащупал что-то и вытащил из-под койки. но это оказалась не бутылка, а миниатюрное кладбище. Роковые последствия белой горячки? Га поискал взглядом вампира, что перегрызает горло говорящим крысам. Никого. Ни саламандры, ни паука, ни слона с мясистым хоботом. Кладбище было вполне осязаемым: кто-то приладил на доске крошечные кипарисы, травку, склепы, могилы, а рядом — открытые гробы с трупами членов Общества Цветущего Клубня. На крышках были наклеены бумажки с именами: Хумс, Зум, Загорра, Лебатон, Энанита, Кристобаль Колон, Боли, Деметрио, Марсиланьес, Барум, Лаурель Гольдберг, Толин, фон Хаммер, Пирипипи, Эмми, Эмма и он сам, Га, голый, с раздутым животом. В полузасыпанной могиле лежал Ла Кабра. Надгробный камень гласил: «Первый». На пиру червей не хватало лишь одного. Акк! Га поглядел на дверь с табличкой: «Оставь надежду, всяк сюда входящий. Акк». Значит, он ошибся фургоном! Этот стервятник хочет свести в могилу их всех! И при помощи магии! Предатель! Га поискал карандаш, безжалостно распотрошив небольшой секретер, где имелся полный набор орудий для резьбы по дереву. Там лежали, кроме того, чистые бумажки для гробов. Га приклеил их сверху старых и на каждой написал «Акк». Пусть этот эгоист подыхает сам, преследуемый собственными призраками, пусть он будет первой и последней жертвой, Акк, для которого планета — всего лишь шар, скатанный навозным жуком… Га порылся в шкафчике. Отлично, отлично. Три литра кислой чичи — истинное благословение, дождь, орошающий пустыню! Выпив ее, Га почувствовал себя китайским фламинго, уносимым небесной рекой в направлении вечного Дао. Отрыжка; теперь он- королевский гиппопотам в извечной грязи мистической Африки. Глубокий вдох; теперь он — вулкан, в котором изжарился Эмпедокл. Га понял, что должен выпустить струю газов в память о золотой сандалии, исторгнутой чревом огненной горы, — единственного, что осталось от философа. Несмотря на все его усилия доказать свою приверженность учению досократиков, ветров не получилось — лишь скромная желтоватая струйка, увлажнившая ковер тигровой расцветки. Га попытался вытереть пятно левым башмаком, но так неловко, что угол ковра завернулся и открыл его взгляду черную тетрадь. Белые буквы на обложке сообщали, что это «Дневник умственной жизни». Га полистал тетрадку, исписанную мелким почерком. Какой ужас! Разве Акк не знает, что всякое страдание находится под запретом? Каждый паяц подписал торжественное обязательство не предаваться жалобам. Все считалось поводом для зубоскальства: болезнь, старость, смерть, нищета, здоровье, молодость, жизнь, богатство. На смех поднимались любовь и ненависть, победа и поражение, орел, решка и сама монета. Как ты мог написать такое, Акк? Страница за страницей — все сплошь о сестре, умершей от чахотки, тоном лирического идиота, мечтающего войти в Академию. Словно твоя толстолягая сестричка — единственная в мире покойница, черви в ее могиле — драгоценности, а гнилой труп — ваза испанского хрусталя. Ха! В земле полно мертвецов, не умерших на шелковых простынях, а посаженных на кол, разрезанных на куски, забитых до смерти. Уважение? Женщины — это несушки, и человеческих судеб на Земле разбивается больше, чем яиц для омлета. Ты заснул, уронив голову на словарь синонимов. Ты считаешь, будто жизнь — это литература, а литература — это премии. Тебе кажутся очень изысканными твои кровосмесительные строки, ты надеешься самым элегантным образом задеть чувствительных аристократок — например, женившись на одной из них, изнасилованной в зад моряками после благотворительного бала в Поло-клубе, устроенного в честь страдающего полиомиелитом ребенка. И ты еще смеешь рассуждать о безумии! По-твоему, оно — дорога, которая приведет тебя к уютному домику с чаем и конфетами внутри, где можно спокойно побеседовать со своим внутренним Богом. Ты жалуешься на всех нас. Надеешься на Бога, но сам стараешься не плошать. Ты говоришь, что сначала все шло как надо, и каждый мог спокойно править своей лодкой, пока не исчезал за горизонтом. Ты мог бы делать то же самое, став последним в своем поколении, приветствуя публику со страниц тысяч антологий, играя покойниками, словно куклами, создавая легенды для будто бы вечной истории, придавая смысл бессмыслице, награждая осла морковкой за каждое помахивание хвостом. Я точно знаю, чего они ищут. Однажды на шумной вечеринке я услышал их шаги. То были жесты-поэмы, великие труды, написанные в воздухе и видимые только мне. В глубине мироздания они создали творение, и этим Творением был Я, ибо я сделался Великим Свидетелем…». Да, Акк, для тебя, который всегда путал антологию с копрофагией, все шло как по маслу — пока не совершилось первое чудо. Если бы оно случилось с тобой, вопрос был бы тут же закрыт. Но вот что испортило тебе печень: видения были у всех, кроме тебя. Когда Ла Росита поселился внутри Гольдберга, ты не почувствовал перемены в голосе Лауреля, решив, что он неудачно подражает умершему. К Толину не слеталось никаких канареек: он всего лишь слонялся целый день и насвистывал, уверяя, что окружен стаей птиц. Черная собака никогда не говорила «Да», издавая обычный лай. Деметрио делал вид, что рядом с ним — человеческое существо, ища оправдания для своей зоофилии. Все оцепенели при виде великанши с новорожденным-стариком, но ты не узрел роскошной изнанки действительности, не понимая, что такого в этой карлице с рахитичным, безволосым младенцем на руках. Ничего удивительного. Яйцо из мух? Самый обычный рой — пойдите на рынок, в арбузный ряд… Но есть одно большое «Но», которое изводило тебя: почему все эти галлюцинации умножались? Ну хорошо, паяцы могли просто напиться до одурения, но ведь то же самое случилось с фараонами и проститутками. Эпидемия, утверждаешь ты? Мы отравляем действительность? С неторопливостью термитов подтачиваем ее законы? Хотим, как истинные поэты, свести с ума страну, планету, Вселенную? Итак, мы — всадники нового Апокалипсиса, носители заразы. Ты вспоминаешь фильм о нашествии вампиров? Яд проник в кровь горожан через укусы, и лишь один — как ты сейчас — сопротивлялся до конца, совершая отчаянные вылазки, вбивая кол в грудь заснувшего кровососа. Пока ты сопротивляешься поддельному чуду, паяцы в своем безумии не смогут преобразить мир. Пффф! Единственное чудо здесь — это твое упорное неверие.
