Он плыл против течения, зная, что исток реки — не в Назарете, но в мерзкой талькауанской луже. Может быть, еще не поздно вернуть себе собственное тело.

Когда Непомусено Виньяс наконец-то отдышался и селезенка чуть отпустила, он сделал глоток вина — такой длинный, что рассказ его перемежался непрерывной икотой. Он и его приятель Вальдивия, с которым он согласился на ничью из-за его врожденного увечья, — почтенные граждане, бежавшие от закона, две невинные стрекозы, внезапно превратившиеся в жалящих ос.

— И наконец, перехожу к самому существенному: один из ваших артистов лежит в агонии прямо перед мифическим животным, которого я изображаю на стене «Ареналя»…

Вальдивия, до этого дремавший после выпитого вина, внезапно очнулся, поняв, что его лишают всех заслуг. Но протесты хромоногого были заглушены шумом, который паяцы подняли перед баром. Председатель предложил секретарю присоединиться к ним, но двигаться неспешной рысью, чтобы не разбить найденные ими под стулом две бутылки вина.

Ла Кабра уже был мертв. К телу не захотели притрагиваться. Деметрио в сопровождении черной собаки пошел за полицией. Пирипипи вместе с Эмми и Эммой принялся наигрывать свой вальс. Виньяс объяснил, что слышались звуки потасовки, но ни дева Мария, ни младенец Иисус заведение не покидали. Закрытые окна и двери вызвали у всех самые мрачные предчувствия. Постучали в дверь. Нет ответа. Бросили в ставни несколько камней. Молчание.

Пришлось взять в цирке топор. При первом же ударе ставни отворились, из окон высунулись ружейные стволы, а также перекошенное лицо Гаргульи, заоравшей своим прежним голосом старой шлюхи:

— Брысь отсюда, а то надерем задницу!

— Но Энанита и ребенок.

— Никакой Энаниты здесь нет и ребенка тоже! Убирайтесь!

Фон Хаммер тоже обрел свой прежний голос нациста:

— Старая калоша! А ну давай: мои яйца против твоих пулек! Если не отдашь нам кое-кого, мы разорвем тебе кое-что! Так что закрой пасть и открой дверь.

Раздалась стрельба. Паяцы побежали прочь — туда, куда не доставали пули. Кучка камней, лежавшая неподалеку, едва могла защитить всех. Каждый, толкая других локтями, старался устроиться поудобнее. Осмелевшие девицы стали целиться тщательнее. Виньяс и Вальдивия, обнаружив несомненные таланты в области вольной борьбы, барахтались в груде тел. Лаурель Гольдберг, сделавшись Ла Роситой, зачастил молитву:

— Пресвятое копье святого Георгия, спаси нас от убийственного града! Сотвори чудо!

Непонятно, из-за молитвы или по другой причине, но чудо случилось: в воздухе показалось громадное зеленое яйцо, медленно плывущее со стороны моря!

Оказавшись перед «Ареналем», яйцо рассыпалось на множество мух, облепивших стены и крышу. «В бой, отважные циркачи!» — загремел немец и, увлекая за собой клоунов, бросился к зданию, где женщины пытались проделать бреши в жужжащей завесе. Резкими рывками им удалось вырвать ружья. Не выпуская стволов из рук, паяцы повалились в грязь — вместе с десятью разъяренными проститутками. Сражение было прекращено ввиду прибытия полицейского грузовика. Образовалось три группы: паяцы, сгрудившиеся посреди улицы; шлюхи, потрясавшие кулаками; и служители порядка, не знавшие, тащить в грузовик или любезно приветствовать Китаянку, Лолу, Замарашку, Бандитку, Паразитку, Длиннорукую, Мордашку, Бомбу, Шахтерку и Тигрицу. Но тут перемирие было нарушено. С воплем «Мерзавки! Меня не испугают десять коров сразу!» Эстрелья Диас Барум скинула свой костюм, общий с Марсиланьесом — «Бешеным конем», — и, голая, с лобковыми волосами, вставшими дыбом, так, что они завились в шарик, кинулась на противниц. Последовала свалка, под звуки ударов и крики боли. Понемногу тела падали, одно за другим, пока не показалась довольная Барум, счищая кровь с рук и груди. Поскольку Сепеды с ними не было, полицейские построились не колонной, а шеренгой и окружили поэтессу. Один из них, подгоняемый дубинками товарищей, попробовал отдать приказ:

— Сеньора, вы задержаны за оскорбление общественной нравственности!

В гневе оттого, что, воспользовавшись передышкой, шлюхи убежали и заперлись снова, Эстрелья взяла несчастного за шею и, словно тараном, принялась колотить его головой в дверь «Ареналя». Зааплодировал один Марсиланьес, прочие же паяцы стали увещевать ее не делать этого. Карабинеры, решив, что те заодно с Эстрельей, атаковали их.

Столкнувшись, каждая из групп обрела энергию пушечного снаряда — и дверь была выбита. Десять куртизанок и Гаргулья стояли посреди танцевального зала вокруг обнаженной великанши, державшей на руках седовласого младенца!

Все уже собирались уйти, совершив острожный полуоборот, когда великанша воззвала:

— Деметрио, повелитель мой!

С немалым трудом Ассис Намур узнал Энаниту в этой громадине, и так как она зримо воплощала его юношеские сексуальные фантазии, у него потекли слюни от желания. Бледный, растерянный, он обратился к прошлому, потом к будущему, собрал все воедино и, распахнув объятия, двинулся к своей Венере. Выстрел оторвал ему кусочек ногтя. Гаргулья проревела:

— У вас три секунды, чтобы очистить храм! Раз… Два…

Не дожидаясь слова «три», все высыпали обратно на улицу, обеспокоенные состоянием Деметрио: голосом, идущим из самых яичек, тот требовал решительной атаки. Паяцы убедили карабинеров встать под командование фон Хаммера. Последний, позаимствовав форменную фуражку, преувеличенно хромая с целью придать себе грозный вид, построил полицейских и непререкаемым тоном — в голосе его проскальзывали лающие нацистские нотки — приказал всем занять стратегические позиции в течение пяти минут. Под его команду «Готовься. Целься. Пли!» перестрелка возобновилась. От Сфинкса полетели щепки. Поглядев на циркачей, немец, рисуясь, бодрой рысью направился к двери, полагая, что шлюхи, устрашенные подавляющей мощью противника, выкинут белый флаг. Что-то белое действительно показалось, но не из двери, а из дырок, проделанных пулями: то был густой дым. Вскоре все увидели и пламя. Пожар разгорался так быстро, словно в огонь плеснули керосина. Женщины устроили самосожжение!

Деметрио обнял собаку и вернулся к прежнему безразличию Ассис Намура. Скрестив ноги, он наблюдал, как в очистительном огне Майи исчезает очередная его иллюзия.

Полицейские отправились за пожарными. Пламя было настолько высоким и мощным, что бригада, прибывшая со шлангами и топорами, обнаружила лишь развалины. При поисках не было найдено никаких скелетов — только крышка люка в полу: она вела в туннель и дальше — в подземную трубу канализации, такую широкую, что по ней могла проплыть лодка.

Паяцы дали показания в полицейском комиссариате. Во все окрестные деревни были разосланы описания великанши, младенца-старика, Гаргульи, немой Наставницы и ее товарок. Актерам посоветовали как можно скорее убрать холодный труп их товарища и похоронить его во избежание осложнений.

Трепеща, Непомусено Виньяс последним вошел в помещение. Неверным шагом мученика он приблизился к сотруднику комиссариата, что-то заносившему ржавым пером в засаленную тетрадь.

— Ваше имя, сеньор?

— Непомусено Виньяс, ваш покорный слуга… и слуга угнетенного народа!

— Потише, я не глухой. Как вы сказали?

— Непомусено Виньяс, ваш покорный слуга и слуга уг.

— Спасибо. Место рождения?

— Темуко. Но я считаю своим долгом заявить, что.

— Отвечайте только на заданные вам вопросы. Род занятий?

— Поэт. Известный певец задавленных народных масс!

— Вот как? Не знал, что в Темуко случилось землетрясение.

— Довольно! Мне есть что вам сказать!

— Извините. Тетрадь закончилась, я освобождаю вас от дачи показаний.

— Требую справедливости!

— Я же сказал, тетрадь закончилась. Не думаю, что вы прибавите что-нибудь к картине происшествия.

— Пожалуйста, прошу вас, мой любезный лейтенант. Или вы не слышали моего имени? Не. по. му. се. но. Вииииньяс! Ничего не напоминает?

— Виньяс? Вин… вин^ Напоминает. Белое, розовое и красное.