Около четырех часов я обгоняю довольно воинственного всадника, который тут же пытаться навязать мне свое общество. Так как поток его слов в большинстве своем неразборчивы, чтобы избавить его от бессмысленного сотрясания красноречием пустынного воздуха вокруг меня, я отвечаю: «Turkchi binmus» (не понимаю турецкий).
Вместо того чтобы прервать безудержный поток слов, услышав это, он дружелюбно шутит рядом и болтает еще более навязчиво. "T-u-r-k-chi b-i-n-m-u-s!" Повторяю я довольно раздраженно, устав от его упорной болтовни и отказа понимать меня. Это имеет желаемый эффект, побуждая его к молчанию. Но он упрямо привязался позади меня, и, через некоторое расстояние, указывая на большое каменное здание, которое теперь стало видимым у основания горы на другой стороне Евфрата, робко решается объяснить, что это Григорианский Армянский монастырь С. Ованеса (Святого Иоанна). Находя меня более внимательным слушателем, чем раньше, он поясняет, что сам он армянин, знаком со священниками монастыря и собирается остаться там на ночь. Затем он приглашает меня сопровождать его туда и поступить так же. Я, конечно, очень рад возможности испытать что-то необычное и с удовольствием пользуюсь этой возможностью. Более того, монастыри и религиозные учреждения в целом, в моем сознании, почему-то всегда были приятно ассоциированы как неотъемлемое сопровождение упорядоченности и чистоты, и я безмятежно мысленно улыбаюсь счастливой перспективе белоснежных простыней и скрупулезно чистой кухни.
Пересекая Евфрат по когда-то мощному каменному мосту, теперь находящемуся в печально обветшалом состоянии, который, несомненно, был построен, когда армянские монастыри переживали куда более счастливые дни, чем нынешние. Мы огибаем основание компактной горы и через несколько минут поднимаемся к монастырской деревне.
Все видения чистоты немедленно покидают меня. Деревня ничем не отличается от любого другого скопления мазанок, и одетые в тряпье, блохастые жители, которые выходят наружу, чтобы взглянуть на нас, выглядят даже более нищими чем курды из Деле Баба, если это вообще возможно. Однако сразу становится очевидной разница между соответствующими нравами двух народов: курды склонны быть упрямыми и навязчивыми, как будто в них вселился дух невероятной самоуверенности. Люди из монастыря Св. Ованеса, напротив, действуют как существа, совершенно лишенные чего-либо подобного, прячась от взгляда и избегая непосредственного контакта, как если бы они обычно преодолевали чувство собственной неполноценности. Два священника выходят посмотреть, как едет велосипед. Они полные, лохматые, сальные на вид старые шутники с маленькими мерцающими черными глазами, выражение которых, казалось бы, знаменует собой нечто большее, чем святость. Хотя Евфрат течет мимо, они, очевидно, объединены в своей враждебности к мылу и воде, как наверное ни к чему другому. Фактически, судя по внешнему виду, вода - это единственное, в чем они практикуют воздержание. Сам монастырь представляет собой массивную конструкцию из обтесанного камня, окруженную высокой стеной с бойницами для защиты. К стене пристроен длинный ряд небольших комнат или камер, в которых жили монахи в более благополучные дни. Некоторые из них в настоящее время заняты стариками.
В 5:30 вечера звонит колокол к вечерней службе, и я с моим проводником въезжаем в монастырь. Это большое, выглядящее пустым здание простой, массивной архитектуры, и, кажется, оно было построено с еще одной целью - противостоять осаде или нападению и как место убежища для людей в трудные времена. Среди прочих светских атрибутов здесь находится большая кирпичная печь для выпечки хлеба. Во время последней войны это место подверглось обстрелам русскими, чтобы выбить отсюда курдов, которые овладели монастырем и под прикрытием этих крепких стен нападали на русские войска, наступавшие на Эрзерум. На это указывают множественные отверстия, оставленные выстрелами русских, а также следы земляных работ, которые проводились на позициях русских за рекой.
Теперь одна часть здания используется как хранилище для зерна и сотни голубей курлычат и сидят на перекладинах, превратив это место в свое постоянное жилище, залетая сюда через узкие проемы под крышей. И весь интерьер в отвратительно грязном состоянии. Грубые изображения фресок разных святых из григорианской культуры ранее украшали стены, а яркие цветные плитки украшали проход к алтарю. Ничто не различимо в наши дни, кроме рушащегося и наполовину уничтоженного свидетельства прошлой славы. И священники, и люди здесь кажутся безнадежно утонувшими в трясине скупости и лукавства, с одной стороны, и слепого невежества и суеверий, с другой.
Покрытые жирными и потрёпанными капюшонами, священники совершают несколько бессмысленных маневров, состоящих в основном из показного проявления благоговения перед алтарем, покрытым потрепанной драпировкой, никогда не поворачиваясь к нему спиной, во время своего шествия с Библией в руках, бормоча и вздыхая. Мой самоназванный гид и я составляем всю общину во время «служения». Всякий раз, когда священники издают особенно глубокий вздох или припадают, чтобы пробормотать свои молитвы на двойной скорости, они неизменно бросают на меня скрытый взгляд, чтобы убедиться, что я замечаю непостижимую глубину их святости. Они могут не беспокоится в этом отношении, ибо самый неформальный наблюдатель не может не чувствовать, что это по истине непостижимо - таким образом непостижимо, на самом деле, настолько, что это будет невозможно постичь даже в судный день. Примерно через десять минут священники прекратили бормотать, даровали фарисейский поцелуй на изодранном покрывале своих Библий, милостиво позволяют сделать то же самое моему воинственному спутнику а также двум или трем оборванцам, которые, по-видимому, раболепно пробрались сюда именно для этой особой цели. Затем священники поспешно отступили за лоскутную занавеску, но в следующую минуту они снова появляются в проеме, их лица выражают глубокое облегчение, как будто они счастливы, выполнив тяжелую задачу, которая грузом давила на их умы весь день. Нас, с великим почтением, приглашают отужинать вместе со всеми, в общей трапезной. Угощение состоит из yaort и пиллау, к которым в качестве комплимента посетителям добавляют пять соленых рыбёшек размером с сардину. Самый жирный на вид священник с глубокомысленным видом выбирает себе пару рыбок, как будто они являются совершенно неотразимым деликатесом, оставляя по одной за нас, остальных. Испытывая жажду от соленой рыбой, он затем захватывает то, что осталось от яорта, наливает в него воду, тщательно смешивает всё вместе немытой рукой и огромным глотком выпивает полный литр жижи с огромнейшим удовольствием. Вскоре священники начинают громко рыгать, что, по-видимому, является хорошо понятным признаком достижения предела их поглощающих способностей. Три голодных мирянина, которые наблюдали за нашим обедом с, казалось бы, жалкими лицами, теперь тащат деревянный поднос целиком в свой угол и жадно пожирают остатки.
Все в этой зале ненормально грязно, и я рад, когда кончаются неизбежные сигареты, и мы удаляемся в помещения, отведенные нам в деревне. Здесь мой собеседник извлекает из какого-то таинственного уголка своей одежды щепотку чая и несколько кусочков сахара. Сельский житель быстро разжигает огонь и готовит чай, с нетерпением выполняя свои услуги, ожидая, что он получит скромную долю того, что для него является непривычной роскошью. Будучи вознагражденным крошечным стаканом чая и кусочком сахара, он кладет сладкий кусок в рот и с шумным удовлетворением сосет чай через него, растягивая, по-видимому, восхитительное ощущение, производимое таким образом, до полной пары минут.
Во время этого краткого наслаждения невероятным вкусом, множество его оборванцев - единоверцев стоят вокруг и смотрят на него со смешанной завистью и алчностью. Он целых две минуты находится на гордом возвышении обладателя сравнительной роскоши, и между медленными, затяжными глотками чая с напускным равнодушием взирает на их завистливое внимание. Вряд ли можно представить себе более несчастных людей, чем монашеское сообщество св. Оганеса. Я бы не удивился, увидев, что они завидуют даже изгоям страны.
