«Дорога камней в Дублин» - ничто по сравнению с дорогой, ведущей на восток от Хасан Кале на протяжении первых нескольких миль, но впоследствии она превращается во вполне приличную дорогу. Одиннадцать миль вниз по долине Пассиу-Су приводит меня в армянскую деревню Куипри Куй.
Позавтракав, прежде чем начать, я продолжаю движение без остановки, пересекая реку Аракс у слияния с Пассин-Су, по очень древнему каменном мосту, известном как Чебанкерпи, или мосту пастбищ, которому, как говорят, более тысячи лет.
Рядом с перевалом Деле Баба, печально известным местом для грабителей, я прохожу через деревню оседлых курдов.
Вскоре после того, как я покинул деревню, выглядящий совершенно дико курд, взгромоздившийся на тощей гнедой кобыле, настигает меня и хочет, чтобы я нанял его в качестве охранника, для перехода через перевал. Своё, безусловно, бесценное предложение он поддерживает отважно размахивая над головой мечом.
Трагически живописной пантомимой он намекает на то, что, если я откажусь от прохода через перевал под защитой тени от его древнего и ржавого клинка, я, вероятно, заплачу за мою опрометчивость, перерезанным горлом. Юсуф Эффенди и миссионеры из Эрзерума настоятельно предупреждали меня о том, чтобы я не выходил через перевал Деле-Баба в одиночку, советуя мне подождать и пройти с персидским караваном. Но этот курд похож на что угодно, но не на защитника. Напротив, я склонен рассматривать его как самого подозрительного персонажа. Возможно, расспрашивая меня, он имеет скрытые мысли самого отвратительного характера, совершенно другого, чем преданная охрана меня на перевале Деле-Баба. Показывая ему механизм зарядки моего револьвера и объясняя скорость, с которой пуля может быть выпущена, я даю ему понять, что я чувствую себя вполне способным защитить себя сам, следовательно, не имею никакого повода для использования его услуг.
Чайный караван из примерно двухсот верблюдов отдыхает на подходе к перевалу, предоставляя мне прекрасную возможность провести время в их компании во время ожидания ночного перехода. Но предупреждения об опасности повторялись так часто в последнее время, и они оказывались настолько беспочвенными, что я всегда чувствовал уколы самоупрека, когда колебался и тревожился вслед за ними.
Проходя через горный отрог, я спускаюсь в каменистый каньон с вертикальными стенами скал, возвышающимися к небу, как гигантские зубцы, вмещая пространство шириной не более пятидесяти ярдов. Через это проходит моя дорога, а рядом с ней журчит Деле-Баба Су (имеется ввиду река Велибаба).
Каньон - дикое, уединенное место, и выглядит вполне соответствующим репутации, которую он имеет. Профессор Вамберри, признанный авторитет в азиатских вопросах, и чья партия столкнулась здесь с бандой мародеров, говорит, что перевал Деле-Баба имел такую же сомнительную репутацию, как и сегодня, еще во времена Геродота. Впрочем, достаточно сказать, что я пережил этот переход без нападений. На перевале мне встречались вооруженные до зубов люди, как и почти все остальные в этих краях. Они неизменно останавливались и оглядывались на меня, словно пытаясь понять, кто я и что я, но это всё. Выйдя из каньона, я, в целом, следую за извивающимся руслом Деле Баба Су через еще одно поле битвы последней войны и вплоть до истока реки и далее, в еще более гористый и возвышенный район.
Глава 18. Гора Арарат и Курдистан.
Вокруг дикой гористой местности вокруг начинают сгущаться вечерние сумерки. Еще ранний вечер, но уже становится неприятно холодно, и впереди меня ожидает перспектива бессонной и совершенно неприятной ночи, когда я замечаю деревню, расположенную в проеме среди гор в миле или около того справа от меня.
Добравшись до нее, я нахожу, что это курдская деревня, где лачуги — скорее землянки, чем здания. Буйволы, лошади, козы, куры и люди находят убежище под одной крышей. Их жилые помещения - не что иное, как перегородки из грубых шестов, и, поскольку вопрос вентиляции даже не рассматривается, влияние на обонятельные нервы при входе весьма жизнеутверждающие. Грязь и лохмотья этих людей - нечто отвратительное. Из-за холодности вечера они надели более тяжелую одежду. Очевидно, что те тряпки, которые когда-то были одеждой, были залатанны поверх другими тряпками, затем еще раз за разом в течение последних лет, пока они постепенно не превратились в толстые стеганые одежды, в бесчисленных швах которых самые отвратительные энтомологические образцы, порожденные самым жалким из всех видов существования.
Однако, какими бы отвратительными не были у меня перспективы на эту ночь, у меня нет другого выбора, кроме как подчиниться своей судьбе и остаться среди этих людей до утра.
Меня ведут в апартаменты шейха: небольшую комнату, отгороженную перегородкой от конюшни, полной коней и буйволов, и где темнота рассеивается лишь немного из-за слабого мерцающего света жировой лампы.
Шейх, худой, бледный мужчина лет сорока, лежит на матрасе в одном углу и курит сигареты. дюжина плохо подготовленной прислуги сидят на корточках в различных позах и чешутся, в то время как остальной сброд из населения толпится в стойле для буйволов и разглядывают меня и велосипед с той стороны перегородки.
Круглый деревянный поднос с обилием хлеба, миской с yaort и небольшим количеством своеобразного вязкого сыра, напоминающего куски сушеной трески, деформированной и скрученной при сушке, вносится и размещается по середине пола.
Все, находящиеся в комнате, сразу собираются вокруг нее и начинают есть с такими манерами, с какими бы это стали делать дикие животные. Шейх молча предлагает мне присоединиться. В миске yaort есть одна деревянная ложка, которой они по очереди едят.
Каждый имеет свою определенную границу, даже в самых бескомпромиссных обстоятельствах, и я, естественно, не готов, есть yaort той же деревянной ложкой вместе со всеми. Я делая маленькие ложки из кусочков хлеба, окунаю в yaort и ем и съедаю хлебную ложку вместе с ним. Среди этих курдов, кажутся абсолютно не приняты какие-нибудь манеры, правила или хотя бы уважение друг к другу за столом.
Когда миска с yaort обошла два или три раза по кругу, шейх хладнокровно конфисковал чашу, и доел всё, что осталось, затем налил воду в грязную миску, перемешал остатки рукой и выпил все это сам. Один или два других человека захватили весь сыр, совершенно не беспокоясь от того, что ничего не осталось для меня и их компаньонов, которые, между прочим, кажется, считают это совершенно естественным процессом.
После ужина они возвращаются к своему бесцельному сидению на корточках по всей комнате и к возобновлению расчесывания самих себя. Видный экономист, сокрушающийся о потраченной впустую энергии, которая выделяется во время виляния хвостами всех собак в мире, должен был бы совершить путешествие по Азии на велосипеде и будучи вынужденым общаться с сельскими жителями, он, несомненно, заплакал бы от скорби, увидев количество этой самой потраченной впустую энергии, представленной вышеупомянутым занятием людей.
Самый отвратительный член этой интересной компании - это жалкий старый лицемер, который закатывает глаза и громко вздыхает «О, Аллах!» каждые несколько минут, а затем украдкой смотрит на меня и на шейха, чтобы наблюдать за его действиями. Его единственная одежда - это круглая мантия, которая едва достигает колен и которая, кажется, была изготовлена из изодранных остатков других изодранных остатков, скрепленных вместе небрежно, независимо от формы, размера, цвета или предыдущего состояния чистоты. Его тонкие, тощие ноги голы, его длинные черные волосы спутаны и неопрятны, его борода короткая и непривлекательная, его маленькие черные глаза мерцают в полумраке, как глаза хорька, в то время как мыло и вода, по всей видимости, были вообще вычеркнут из категории его личных требований. Возможно, это не что иное, как живая работа моего собственного воображения, но мне кажется, что этот негодяй решительно отдает предпочтение моему обществу, постоянно намекая на себя, чтобы как можно больше приблизится ко мне, что требует от меня постоянной бдительности, чтобы избежать реального контакта с ним. В этом случае вечная бдительность является ценой того, на что нет необходимости распространяться, кроме того, нужно сказать, что самосохранение становится в этих условиях первым законом западной природы. Вскоре шейх с болезненным землистым цветом лица внезапно вспоминает, что находится в непосредственном присутствии hakim, и подзываz меня к себе, показывает уродливую рану на колене, которая переросла в гноящуюся рану, и про которую он говорит, что это след от меча. Конечно он хочет чтобы я его вылечил. Пока я осматриваю колено шейха, ко мне подходит целая престарелая команда, из которой выходит вперед один старик, и демонстрирует руку, также раненную мечом. Это безусловно заставляет меня задуматься о том, в какую компанию я попал и как они попали под раны от меча в эти мирные времена. Но моя любознательность вынуждена оставаться без ответа из-за моих ограниченных языковых способностей.
