Я поднимаюсь очень рано на следующее утро, потому что считаю желательным сбежать из города, пока народ не собирается толпой вокруг меня. Лучшая половина Эффенди Тифтичхоглу любезно поднялась в необычно ранний час, чтобы проводить меня, и предоставила мне дюжину круглых рулетов из твердых хлебных колец размером с веревку, стоящую на борту Атлантического парохода, которые я натянул на лазуревый платок Игали. и перекинул через одно плечо. Добрая леди выпускает меня из ворот и говорит: «Bin bacalem, Effendi». Она еще не видела меня. Она - по-матерински заботливое старое существо греческого происхождения, и я, естественно, чувствую себя неблагодарным человеком из-за моей неспособности удовлетворить ее скромную просьбу. Пройдя по боковым улочкам, я добираюсь до хорошей дороги, собирая, между прочим, лишь небольшую группу достойных ранних пташек и двух katir-jee, которые пытаются следовать за мной на своих ушастых скакунах. Но, поскольку дорога с самого начала была ровной и гладкой, я сразу же обескуражил их коротким рывком.Полчаса я поднимаюсь по крутому склону, а затем наступает спуск в низину. Во время спуска по склону я встречаю группу призывников, собравшихся из соседних мусульманских деревень, по пути в Самсун, ближайший черноморский порт. В надежде на новую форму от султана, которая ожидает их в Константинополе, они одеты на время путешествия в тряпки, едва достаточные, чтобы покрыть их наготу. Они в восторге от своего отъезда в Стамбул и приветствуют меня шумной добродушной болтовней, когда я проезжаю мимо. «Человеческая природа везде во многом похожа», - думаю я. Существует совсем небольшая разница между этим полком оборванцев, который потряс меня этим утром, и хорошо одетыми солдатами кайзера Уильяма, подшучивающими надо мной, в тот день, когда я выезжал из Страсбурга.
Глава 16. Через Сиваскую долину в Армении.
Расстояние от Йозгата до большой деревни Коэне составляет шесть часов, поскольку здесь так принято измерять расстояние, или около двадцати трех английских миль. Но дорога в основном проходимая, и я въезжаю в деревню примерно через три с половиной часа. Сразу за Коэном развилка дороги, и mudir любезно посылает конного zaptieh, чтобы направить меня по правильному пути, из-за страха, который я не совсем понимаю по его пантомимическим объяснениям. Впрочем, я достаточно хорошо понял что дорога здесь оказалась отличной, и по ней можно катится, к радости всей деревни. Я рванул вперед, обогнав не очень бодрую животину zaptieh, и бодро покатился по правильной дороге в пределах их видимости, на расстоянии чуть больше мили от них. Вскоре после отъезда из Коэне мое внимание привлекает небольшое скопление цивилизованно выглядящих шатров, разбросанных по берегу бегущего ручья возле дороги, и откуда исходят радостные звуки веселья и музыки. Дорога по-прежнему наезженная, и я не спеша еду вперед, раздумывая, идти ли разведывать что это, или нет, когда несколько человек в праздничных нарядах выходят из шатра и, крича и жестикулируя, приглашают меня зайти к ним. Оказывается, это воссоединение йозгатской ветви семьи Пампасиан-Пампарсан - армянская фамилия, представители которой в Армении и Анатолии, по-видимому, соответствуют в сравнительном численном значении великой и прославленной семье Смитов в Соединенных Штатах. Следуя - или, несомненно, более правильно — подавая достойный пример, они также периодически устраивают встречи, где они едят, пьют, сплетничают, поют и играют на мелодичной лире в задорном самосознании, что всегда имеют неоспоримое большинство над своим менее плодовитым соседи.
Закуски предлагаются в изобилии, и я с ними, как обычно, обмениваюсь пантомимическими объяснениями. Некоторые из них почтили этот радостный случай щедрыми возлияниями горячительных напитков и уже невеселе. Музыкальные члены великой семьи пронизывают атмосферу игрой на струнных инструментов, в то время как некоторые другие, вдохновленные обильными дозами ракии и неправильно истолковывая талант Терпсихоры, дико скачут по шатру.
Эти люди приглашают меня остаться с ними до завтра, но, конечно, я извиняюсь и, проведя очень приятный час в их компании, отправляюсь в путь.
Страна превращается в холмистое плато, которое повсеместно возделывается, так, как это принято в азиатской Турции. По этой высокогорной равнине разбросаны несколько черкесских деревень. Большинство из них далеко от моей дороги, но встречается много всадников. Они ездят на самых прекрасных животных в стране, и, естественно, возникает вопрос, как им удается так хорошо одеваться и ездить в седле, в то время как обноски, нищета и крохотные ослы кажутся почти универсальным правилом среди их соседей.
Черкесы проявляют больше интереса к моим сугубо личным делам — русский я или англичанин, куда я направляюсь и т. д. - и меньше интересуются велосипедом, чем турки или армяне, и в целом, кажутся более сдержанными. Я стараюсь разговаривать с ними как можно меньше, ограничиваясь тем, что говорю им, что я англичанин, а не русский, и отвечаю «Turkchi binmus» (я не понимаю) на все остальные вопросы. Они так смотрят на мое снаряжение, что создается впечатление, что им не интересно знать куда и зачем я еду, и я опасаюсь, что их цель - выяснить, где втроем или вчетвером они могут «увидеть меня позже».
Я вижу не много черкесских женщин. Те немногие, к которым я подхожу достаточно близко, чтобы рассмотреть, все имеют более или менее приятные светлые лица, красивых женщин. У многих голубые глаза, что очень редко встречается среди их соседей. Мужчины в среднем столь же красивы, как и женщины, и у них есть своеобразное выражение бесстрашия на лицах, которое сразу отличает их от турков или армян. Они похожи на людей, которые не колеблясь, предпримут любую выходку, которую они чувствуют для себя посильной, ради разбоя. Однако они очень похожи на своих соседей в одном отношении: те из них, которые проявляют большой интерес к моей необычной одежде, находят ее совершенно за пределами их понимания; велосипед - это гордиев узел, слишком сложный для того, чтобы их полуцивилизованные умы могли его распутать, и среди них нет александров, которые могли бы подумать о том, чтобы его разрубить. Прежде чем они оправлялись от своего первого удивления, я предпочитал исчезнуть.
Дорога, по большей части, продолжается до двух часов дня, когда я прибываю в гористую местность скальных хребтов, покрытую преимущественно кустарником. Достигнув вершины одного из этих хребтов, я наблюдаю на некотором расстоянии впереди, нечто, что кажется огромным полем капусты, простирающееся в северо-восточном направлении почти до горизонта. Вид представляет поразительный внешний вид больших компактных кочанов капусты, густо усеянных хорошо возделанным участком чистого черного суглинка, окруженного со всех сторон скалистыми, необрабатываемыми лесными массивами. Пятнадцать минут спустя я прокладываю себе путь через это «культивируемое поле», которое, при ближайшем рассмотрении, оказывается гладким слоем лавы, а «капуста» - ни больше, ни меньше, чем валуны единообразной однородности. И что не менее любопытно, все они покрыты мхом, в то время как вулканическое русло, на котором они лежат, совершенно голое. За пределами этой удивительной области местность продолжает оставаться дикой и гористой, без жилья рядом с дорогой. И так продолжается до тех пор, пока через какое-то время не наступают сумерки, когда я не вышел на несколько разбросанных пшеничных полей. Бегущие собаки на расстоянии указывают на присутствие где-то недалеко деревни. Но имея много хлеба, которым я могу поужинать, я снова предпочитаю этой ночью изучать астрономию за пшеничной скирдой. Сегодня славная лунная ночь, но высота местности здесь не менее шести тысяч футов, и зябкость атмосферы, уже очевидная, не сулит комфортной ночи. Однако тут я едва ли могу ожидать, что меня побеспокоит что-то, кроме атмосферных условий. Я свернулся в своей палатке, а не под ней, и заснул столь быстро, как это обычно делают люди, дремлющие в таких неблагоприятных условиях. Около одиннадцати часов неземной скрип приближающихся местных араб пробуждает меня из моего сонного состояния. Судя по звукам, они, кажется, довольно далеко от моей позиции, и не желая добровольно раскрывать свое присутствие, я просто молчу и слушаю. Вскоре становится очевидным, что они представляют собой группу жителей деревни, которые под лунным светом нагружают свои буйволиные арбы этими самыми снопами пшеницы.
