Почти первый вопрос, который задают люди из этих лагерей, - воюют ли англичане и московцы. они либо слышали о нынешнем (летом 1885 г.) кризисе по вопросу о границе с Афганистаном, либо они воображают, что англичане и русские все время ведут своего рода беспорядочную войну. Когда я говорю им, что Московия - fenna (плохая), они неизменно выражают свое одобрение чувствам, охотно обращая внимание друг друга на мое выражение лица. Удивительно, с какой совершенной верой и уверенностью эти грубые соплеменники принимают любое заявление, которое я сообщаю, и как охотно они, кажется, основываются на простых утверждениях фактов, которые известны каждому школьнику в христианском мире. Я развлекаю их своей картой, показывающей им положение Стамбула, Мекки, Эрзерума и городов в их собственном Курдистане, которые они радостно узнают, когда я называю их по имени. Они глубоко впечатлены «степенью моих знаний», а некоторые из наиболее глубоко впечатленные наклоняются и благоговейно целуют Стамбула и Мекку, когда я их показываю. Во время такого приятного времяприпровождения, в палатку приходит пожилой шейх, и тотчас же начинает устраивать своим подданным разнос из-за меня. Кажется, что они были виновны в нарушении прерогативы шейха, в том, чтобы развлекать меня самим, вместо того, чтобы отвести меня в его личную палатку. После того, как шейх всех отчитал не стесняясь в выражениях, он сердито приказывает нескольким молодым мужчинам сразу же пойти вон. Виновные - некоторые из них могли бы легко перебросить старика через плечо - инстинктивно подчиняются. Но они уходят со скоростью улитки, опустив виновато головы, но, бормоча гневные рычания, которые полностью предают их не прирученный, непреклонный характер.
После двухчасового путешествия по дороге среди постоянно меняющихся склонов холмистой местности, я выехал в плодородную долину, изобилующую деревнями, пшеничными полями, фруктовыми садами и бахчами.
В эти дни я вынужден время от времени превращаться в прачку. Останавливаясь у первого же небольшого ручья в этой долине, я приступаю к столь обременительным обязанностям, а на берегу разворачивается представление для заинтересованной и интересной аудитории. Два злобных - выглядящих клептоманьяками, пастуха, почти не имеющие одежды, присматриваются к моей одежде, высыхающей в кустах, с томительной жадностью. Вряд ли необходимо добавлять, что я смотрю на них с таким же интересом, как и они на меня. Ибо, хотя мне жаль, что их гардероб так скуден, у меня нет ничего, что я мог бы я мог пожертвовать из своей одежды. Сеть ирригационных канав, многие из которых переполнены, затрудняют движение по этой долине на велосипеде, и около полудня я добираюсь до большой деревни, на подъезде к которой я и велосипед замазаны грязью, после пересечения участка, где три дюйма пыль, это нормальное состояние дороги.
Здесь я получаю легкий воздушный ужин, из хлеба и винограда, который приправлен интересом и единодушным беспокойством всего населения. Чтобы заставить замолчать их шумную назойливость и немного успокоить, я прилагаю отчаянные усилия пытаясь прокатиться по невозможной для катания поверхности, и пожинаю заслуженную награду за то, что позволил нарушить свою невозмутимость, я падаю и слегка выгибаю руль.
Пока я ем под пристальными взглядами удивленной, комментирующей толпы, почтительно одетый человек протискивается сквозь плотную массу людей вокруг меня и объявляет, что сражался при Осман-паше в Плевне. Какое это имеет отношение ко мне, является загадкой. Но сам человек и каждый турок патриотического возраста в толпе, очевидно, ожидают, что я продемонстрирую свое одобрение. Поэтому, не зная, что еще делать, я сердечно пожимаю человеку руку и скромно сообщаю своей внимательно слушающей аудитории, что Осман-паша и я - братья, что Осман уступил только тогда, когда подавляющее число москвичей доказало, что это его kismet сделать это. И что русским никогда не будет позволено оккупировать Константинополь. Утверждение которое я делаю, воспринимается вероятно, этой простой аудиторией с чувством, как будто они унаследовали некую новую идею национальной жизни. Во всяком случае, они кажутся весьма удовлетворенными тем, что я говорю.
После этого люди, кажется, находят материал для бесконечного развлечения между собой, противопоставляя marifet велосипеда с marifet их скрипящих арб, которых, кажется, довольно много в этой долине. Они используются главным образом для сбора урожая. Грубо изготовленные, используются и изнашиваются в этих горных долинах, не выезжая за пределы холмов, которые окружают их со всех сторон. Из этих деревень люди начинают проявлять тревожную склонность следовать за мной на некотором расстоянии на ослах.
Этому нежелательному признаку их характера, конечно, легко противостоит короткий рывок, где возможен набор скорости, но это душераздирающая вещь - идти милю по непроезжей дороге, в компании с двадцатью назойливыми katir-jee, их крошечные ослы наполняют воздух удушающим облаком пыли. Во всем мире нет ничего, что могло бы так эффективно покорить гордый, надменный дух велосипедиста или так быстро и полностью погасить его последний мерцающий луч достоинства. Это одно из удовольствий езды на велосипеде по стране, где люди после наводнения катались на ослах и верблюдах.
В нескольких милях от деревни я встречаю еще одного кандидата на лечение. На этот раз это женщина из веселой компании наездников на ослах, едущих из Йозгата к соляным шахтам. Они смеются, поют и в остальном развлекаются по образу вечеринки в Новой Англии. По ее словам, болезнь женщины - это «fenna ghuz», что, по-видимому, является термином, используемым для обозначения воспаления глаза, а также «сглаза»; но, конечно, не будучи ghuz hakim, я ничего не могу сделать, кроме как выразить свое сочувствие. Плодородная долина постепенно сжимается в узкое скалистое ущелье, ведущее в холмистую местность, и в пять часов я достигаю Йозгата, города с населением в тридцать тысяч человек, расположенного в низине среди гор, которые едва ли могут называться долиной. За три с половиной дня я проехал сто тридцать миль от Ангоры.
Все в Йозгате знают Юванаки Эффенди Тифтичхоглу, которому я принес рекомендательное письмо. И вскоре после того, как я добрался до города, я, в качестве почетного гостя, удобно расположился на мягком диванчике в большой приемной этого достойного старого джентльмена, в то время как полдюжины слуг почти опрокидывают друг друга в своем стремлении подать мне кофе, вишнер, сигареты и т. д. Кажется, они полны решимости интерпретировать малейшее движение моей руки или головы в некое желание, которое я и сам не могу объяснить, и, воображая таким образом, они постоянно подпрыгивают передо мной со всевозможными удивительными вещами. Тевфик Бей, генеральный управляющий Eegie (компания, обладающая монополией на торговлю табаком в Турции, за которую они платят правительству фиксированную сумму в год), также является гостем гостеприимного особняка Эффенди Тифтичхоглу и сразу же отправляет посланника к его агенту, г-ну Дж.О.Тчетчайну, жизнерадостному греку, который говорит по-английски довольно свободно. После приезда этого джентльмена мы вскоре пришли к более совершенному пониманию друг друга, и очень приятный вечер был проведен в церемониальном приеме толп посетителей, в которых я действительно, похож на монарха на утреннем выходе, кроме того, что это вечер вместо утра.
Открытая дверь сохраняется для всех, а свита моего хозяина и обслуживающий персонал заняты тем, что подают кофе направо и налево. Даже попрошайкам в лохмотьях позволено проникнуть в приемную, выпить чашку кофе и с любопытством взглянуть на англичанина и его чудесную арбу, слава о которой разлетелась как лесной пожар по всему городу. Сам мой хозяин довольно сильно занят возвращением саламов более выдающимся посетителям, помимо того, что следит за слугами, помогая им справиться с задачей раздачи кофе способом, удовлетворяющим его либеральным представлениям о гостеприимстве. Но он руководит всем с чувством легкого достоинства, которое приятно наблюдать. Улица перед резиденцией Тифтичхоглу на следующее утро кишит людьми. В данных обстоятельствах больше невозможно вести открытую жизнь. Входные ворота должны быть заперты, и никому не разрешено входить, кроме привилегированных лиц. В полдень Каймакан и несколько чиновников представились и попросили меня поддержать их, проехав по ровному отрезку дороги напротив муниципального конака. Поскольку я намерен оставаться здесь сегодня, я не ставлю никаких возражений и сопровождаю их немедленно. Толпа становится дико взволнованной, когда видит, как я появляюсь на велосипеде в компании с Каймаканом и его сотрудниками, потому что они знают, что их любопытство, вероятно, скоро будет удовлетворено. Это не простая задача, пересечь улицы, потому что, как во всех восточных городах они узкие и теперь забиты людьми. Снова и снова Каймакан вынужден дополнять усилия недостаточной силы zaptieh своим авторитетным голосом, чтобы сдержать волнение и дикие крики «Bin bacalem! Bin bacalem». (Поезжай, чтобы мы могли видеть - новшество в bin, bin, которое проявилось после пересечения долины Кизилырмак), которые возбуждаются, постепенно вырастая в громкий рев толпы.
