Около пяти часов дня я пересекаю реку Сакарью по старому каменному мосту, а через полчаса въезжаю в Гейве, большую деревню, расположенную посреди треугольной долины шириной около семи миль. Мой циклометр показывает пустяк - всего сорок миль от Измита. Это были очень разные сорок миль. Я никогда не забуду старую дорогу через перевал, вид на долину Сапанджа с вершины перевала, а также прекрасное небольшое уединенное место на восточной стороне.
Бродя по городу в поисках ханы, меня скоро окружает шумная толпа. И, проходя мимо дома или офиса мудира или старосты этого места, тот человек выходит вперед, и, выяснив причину суматохи, умоляет меня удовлетворить толпу и его самого, проехав на велосипеде по открытому участку земли.
После представления этот почтенный человек зовет меня следовать за ним, но он ведет меня - не в свой дом, чтобы быть его гостем, потому что Гейве слишком близок к Европе для такого рода вещей, а в хану, которую держит грек с родинкой на одном глазу, где можно «пропустить» на полу чашку кофе или стакан Вишнера, и напротив которой другой грек держит приют. В этом последнем заведении нет отдельной кухни, как в той, что в Измите. Одна комната отвечает и за приготовление пищи, и за прием пищи, за курение кальяна, кофе и сплетни. Пока я ем, любопытная толпа внимательно следит за каждым моим движением. Здесь, как и в Измите, мне предлагают оценить содержимое нескольких горшков. Большинство из них содержат жирную смесь рубленого мяса и тушеных вместе с ним помидоров, без видимой разницы между блюдами, за исключением размеров кусков мяса. Но в одном сосуде содержится пиллау, и из него и какого-то плохого красного вина я заказываю ужин. Цены на еду смехотворно низкие. Я вручаю ему черик за ужин. Он зовет меня за закрытую дверь, и там, без лишних глаз, отсчитывает мне сдачу в два пиастра, получается, что себе за мой ужин он оставил десять центов. Он, вероятно, был виновен в ужасном преступлении, содрав с меня втрое от обычной цены, и боялся рассчитаться со мной в публичном зале не нарвавшись справедливое судебное разбирательство, если турки случайно уличат его в обмане англичанина и в отместку за обман заставят его кормить меня бесплатно.
Ночью идет сильный ливень, и, ожидая, пока он немного прекратиться с утра, местные жители добровольно дают мне много советов относительно состояния предстоящей дороги, руководствуясь своими идеями в соответствии со своими понятиями о горновосходительных способностей велосипеда. Около дюжины мужчин, входят в мою комнату еще до того, как я полностью оделся, и после торжественных салам - приветствий хором начинают проявлять выразительную пантомиму и жестикуляцию, из которой я понимаю, что дорога из Гейве в Тереклу(современное название Таракли) это что-то страшное для велосипеда.
Один толстый старый турок, берет на себя обязательство объяснить это более полно, после того, как другие исчерпали свои знания языка жестов. Он раздувается, как надутая жаба, и имитирует затрудненное дыхание запыхавшейся лошади, чтобы должным образом произвести впечатление на мой разум и показать физическое напряжение, которое я могу ожидать в «верховой езде» - он также указывает правой ногой на горным хребтом, который вырисовывается как непроходимый барьер в трех милях к востоку от города. Турки, как нация, имеют репутацию серьезных, невозмутимых людей, но иногда они находят их весьма оживленными и «типично французскими» в своем поведении. Однако, в какой-то мере, в этом виновен велосипед. Почва вокруг Гейве - красная глина, которая после дождя цепляется за резиновые шины велосипеда, как будто простое сходство по цвету имеет тенденцию устанавливать узы симпатии между ними, которые ничто не может преодолеть. Я тяну время до десяти часов, чтобы избежать толпы, которая кишит в хане с самого рассвета и с тех пор ждет с азиатским терпением. В десять часов я завоевываю благодарность тысячи сердец, решив начать движение. Счастливая толпа, покидающая полукопченые кальяны, на бегу проглатывает крошечные чашки горячего кофе, опасаясь, как бы я не спрятался в седле у двери ханы и не исчез бы мгновенно из поля зрения - идея, которая пронизывает воображение более чем одного присутствующего турка, как естественный результат историй, которые его жена слышала от жены своего соседа, чья сестра с крыши ее дома, видела, как я катался вчера по площади по просьбе мудира.
Восточное воображение множества удивительных деревенских жителей было привлечено, чтобы превратить это скромное представление в подвиг. Сотни людей, которые не видели представление вчера, наполняются самым живым волнением, как только по толпе разнеслись слухи о том, что я собрался стартовать. Меньшинство людей узнало вчера, что я не могу ездить по камням, канавам и грязи на деревенских улицах, и они сразу же прокладывают дорогу, взяв на себя обязанность вести меня к дороге, ведущей на перевал Кара Су. В то же время менее просвещенное большинство держится позади, более беспокойные духом мешают мне ехать, более терпеливые, сохраняют почтительное молчание, но удивляются, почему, черт возьми, я иду.
Дорога, по которой они ведут меня, - это еще одна из тех древних каменных дорог, которые пересекают этот участок Малой Азии во всех направлениях.
Этот и несколько других, с которыми мне довелось столкнуться, имеют ширину около трех футов и, очевидно, были построены для военных целей более предприимчивыми людьми, которые оккупировали Константинополь и соседнюю страну для облегчения передвижения армии до того, как турки построили свои узких каменные пути потому что, во время дождей естественная почва здесь почти непроходима. Эти каменные дороги, вероятно, были построены во время византийской оккупации. Довольно гладкие тропы мулов ведут вдоль этой реликвии покойного величия и энергии, и теплое солнце высушило поверхность, я сажусь в седло и удаляюсь от удивленной толпы. Через четыре мили я достигаю подножья перевала Карасу. С этого места я могу наблюдать маленький караван, который медленно пробираться вниз по горе. Животные иногда полностью прячутся за скалами, поскольку они следуют за извилистыми поворотами тропы вниз по крутому склону, который, как думал старый турок этим утром, должен заставить меня задохнуться. Небольшой ручей под названием Карасу, или черная вода, танцует в скалистом русле неподалеку. Пока я снимаю свою обувь, чтобы форсировать ее, ко мне присоединяются несколько пастухов, которые пасут стада знаменитых ангорских коз и своеобразных курдючных овец, которые пасутся на соседних холмах. Эти благородные пастухи не перегружены одеждой, их нагота почти не прикрыта. Но они носят длинные мечи и старые кремневые кавалерийские пистолеты с раструбом, которые придают им свирепый вид, что странным образом расходится с их мирным занятием. Они собираются завязать знакомство со мной с того, что не впечатляет меня и не располагает к благосклонности к ним. Они критически осматривают мою одежду от шлема до мокасины, задумчиво разглядывают мои различные вещи, постукивают по моему кожаному чехлу и зажимают задний тюк, чтобы попытаться выяснить характер его содержимого. Я понял из их замечаний по поводу «пара» (термин, используемый в общем смысле для денег, а также для маленькой монеты с таким названием), по тому, как они рассматривают кожаный чехол с жадным взглядом, что они склонны к мнению что оно содержит деньги, и невозможно сказать, какое невероятное богатство их неискушенный ум связывает с предполагаемым сундуком с сокровищами европейца, который ездит на серебряной «арабе». Очевидно, эти парни никогда не слышали о десятой заповеди. Или, услышав об этом, они не стали читать, отмечать, изучать и внутренне усваивать ее для облагораживания своей нравственности. Лучи алчность исходят от каждой черты их лиц и каждого движения их рук. Видя это, я стараюсь избавить их от моральных оков их мрачных мыслей, указав на прекрасный механизм моей машины. Я верчу педали и показываю, насколько совершенны подшипники заднего колеса. Я сжимаю резиновую шину, чтобы показать им, что это не железо и не дерево, и обращаю их внимание на тормоз, полностью ожидая, что это, как обычно отвлечет их, наполнит их признательностью и восхищением и заставит забыть обо всем, что касается моего багажа и одежды.
