Вдобавок к мыслям о моем паспорте, моем средстве передвижения и вообще моих дел, посещающих их вялые мозги, они теперь использовали свой мозг до такой степени, что дошли до мысли о моем револьвере. Но, прежде всего, они хотят увидеть моё замечательное выступление на велосипеде, который не может стоять один. После того, как я снова любезно уважил жандармов и собравшуюся толпу, они возвращают мне комплимент, нежно проводя меня до полицейского управления, где, потратив около часа на изучение моего паспорта, они кладут этот документ и мой револьвер в свою надежную коробку и без лишних слов машут мне в знак признательности. Вернувшись в механу, я обнаружил тучного пашу и несколько особо влиятельных турок, ожидающих моего появления, с той же дьявольской просьбой: «Бин! Бин!» Вскоре после этого приходят два мусульманских священника с той же просьбой... И, конечно же, не менее полудюжины раз в полдень я выношу велосипед и катаюсь, из уважения к ненасытному любопытству очередного «очень важного» турка; и каждый отдельный раз моя аудитория состоит не только из людей, лично делающих запрос, но из всего жестикулирующего мужского населения. Владелец механы любезно берет на себя обязанность информировать меня, до какой степени мои посетители являются важными людьми. Пантомима набухания его черт и формирования до размера, пропорционально соответствующего их важности, сам процесс этого и случай, когда он сообщает, что тот важный человек - паша - замечательное представление для человека, который не является профессиональным акробатом.

Во второй половине дня я пытаюсь писать, но с тем же успехом я могу летать, потому что механа переполнена людьми, которые явно не имеют ни малейшего представления о приличиях. В конце концов, весьма изобретательный юноша бросает феску в мою чернильницу, опрокидывая ее. Чем удобна моя чернильница, так тем что она не проливается, иначе, это испортило бы мои заметки.

Видя бесполезность попыток писать, я решил зайти внутрь главной мечети и, снимая свои ботинки, ступаю по священному полу несколько минут и стою, слушая нескольких набожных мусульман, вслух произносящих Коран, ибо, как известно, начался Великий месяц Рамадана, и пост, и молитвы теперь являются ежедневным уделом верного мусульманина в течение тридцати дней, и его религия запрещает ему есть или пить с раннего утра до позднего дня. Осмотрев интерьер, я поднимаюсь по крутой спиральной лестнице на балкон минарета, откуда муэдзин призывает верующих молиться пять раз в день. Когда я высовываю голову через небольшое отверстие, ведущее на балкон, я слегка ошеломлен, обнаружив, что небольшой балкон уже занят муэдзином, и возникает справедливый вопрос о том, кто больше удивлен, муэдзин, увидев мой белый шлем сквозь отверстие, или мое при нахождении его уже в его владениях. Однако я поднимаюсь, присоединяясь к нему, и он, как здравомыслящий человек, занимается своими делами точно так же, как если бы никого не было. Люди на улицах с любопытством поднимают глаза и обращают внимание друг друга на непривычный вид велосипедиста в белом шлеме и муэдзина на минарете вместе; но тот факт, что мне никоим образом не мешают, доказывает, что мусульманский фанатизм, о котором мы все так часто слышали и читали, в европейской Турции почти полностью исчез. Более того, я думаю, что горожане позволили бы мне сделать что-нибудь недозволенное, хотя бы для того, чтобы наложить на меня обязательства "бин! бин!" всякий раз, когда они просят меня. В девять часов я начинаю немного беспокоиться о судьбе моего паспорта и револьвера и, проследовав в полицейские казармы, требую их возвращения.

Очевидно, ничего не было сделано ни в отношении того, ни другого, с тех пор, как они были взяты у меня, потому что мулазим, который бездельничает и курит сигарету на диване, извлекает их из того же места, в который он отправил их сегодня днем, и кладет их перед собой, и, понятно, как всегда задумался озадаченный тем, что же он должен сделать. Я объясняю ему, что я хочу уехать утром. Он посылает жандармов, чтобы вызвать нескольких важных горожан для консультации, в надежде, что некоторые из них или все они вместе, возможно, придут к удовлетворительному выводу обо мне.

Похоже, большая проблема заключается в том, что, хотя я отметил паспорт в Софии и Филиппополисе, но упустил из виду Адрианополь, и чиновники Эски Баба, находящиеся в вилайете последнего города, естественно озадачены, тем, чтобы исправить это упущение. Насколько я могу судить по их разговору, некоторые выступают за то, чтобы отослать меня обратно в Адрианополь, и я немедленно заявляю о своем неодобрении, вновь и вновь обращая их внимание на оттиск генерального консула Турции в Лондоне, давая понять и ставя акцент на том, что этот оттиск действителен для каждой часть Турции, включая вилайет Адрианополя.

Тогда возникает вопрос о том, имеет ли это какое-либо отношение к моему ношению револьвера. На что я откровенно отвечаю, что это не так, в то же время отмечая, что я только что проехал через Сербию и Болгарию (страны, в которых турки считают необходимым иметь оружие, хотя на самом деле в Турции столько же, если не больше, необходимости в оружии), и что я прошел через Мустафу-пашу и Адрианополь, и не подвергаясь репрессиям из-за револьвера. Все это, кажется, только добавляет непонятности и делает их озадаченными, более, чем когда либо. Наконец, одному из них приходит в голову блестящая идея, заключающаяся в том, чтобы переложить тяжесть ответственности на авторитетные плечи паши, важного персонажа, прибывшего в Эски Баба на карете около двух часов назад, и чей приезд я помню, вызвало довольно серьезное волнение среди местных жителей. Паша находится в окружении бородатых турок, сидящих со скрещенными ногами на ковре на открытом воздухе, курящих кальян и сигареты, и потягивающих кофе. Этот паша жирнее и громоздче, если это возможно, чем тот, для чьего развлечения я ездил на велосипеде сегодня днем. Замечу, что все надежды на успешное решение паши, относительно моего прибытии в Константинополь, естественно, исчезают, поскольку, очевидно, одной из главных добродетелей пашалыка является ожирение, качество которому непрерывная езда на велосипеде в жаркую погоду вряд ли способствует. Паша, кажется, добродушный человек, в общем, по манере полных людей, и тут же велит мне сесть на ковер и заказывает кофе и сигареты, чтобы они были в моем распоряжении, пока он рассматривает мое дело. Подражая окружающим, я стараюсь сесть, скрестив ноги, на коврик, но эта позиция настолько неудобна, что я быстро вынужден ее изменить, и мне кажется, что в глазах более одного молчаливого наблюдателя обнаружилось веселое мерцание из-за моей неспособности приспособить свою позу к обычаям страны. Я едва ли думаю, что паша знает что-то большее о том, как должен быть оформлен английский паспорт, чем мулазим или уважаемые граждане Эски Баба. Но он с важным видом критически исследует оттиск генерального консула Турции в Лондоне, в то время как другой турок держит свою зажженную сигарету рядом с ней и выпускает из нее слабый проблеск света. Ясно, что паша не может сделать ничего больше, чем другие, так как многие турецкие паши не могут даже написать свое имя, и используют вместо этого печать. Но, вероятно, с целью произвести благоприятное впечатление на окружающих, он сначала спрашивает меня, англичанин ли я, а затем, «барон» ли я. Без сомнения, думая, что английский барон - это человек, занимающий несколько похожую позицию в английском обществе. Паша в Турции имеет, по истине, деспотическое влияние на людей своего района. Хотя сегодня в Турции есть законы и юристы, но паша, особенно в сельских районах, по-прежнему всесильный человек, который делает практически все, что ему угодно.