Тринадцать.

Тревожишься,

Тебя ж не любит —

Пусть.

Любить всегда прекрасно.

Четырнадцать.

Черёд мне умереть.

Не жаль.

Из-за тебя растаять —

Моя судьба.

Пятнадцать.

Пятно для жизни будущей,

Когда

Жизнь эта бренная

Растает, словно пена.

Шестнадцать.

Шёл я

И обошёл всю землю.

Но сердце своё

Несу тебе.

Семнадцать.

Семь раз

Ходил в далёкий храм.

Молился

О свидании с тобой.

Восемнадцать.

Вопреки стыду

Сказал: «Люблю».

Но встретиться

Не смею.

Девятнадцать.

День и ночь

Ожидаю тебя.

От нетерпенья и слёз

Истлели рукава.

Двадцать.

Двое любят — хорошо.

«Бедняга!» — скажут,

Если от любви

Лишишься сна.

Служанка выслушала его. Она не очень любила мандарины, но ей так понравились стихи, что она сказала: «Прибавь ещё штучку». Домэй дал ей ещё один мандарин и произнёс:

Двадцать один.

Деваться некуда.

Решился раз

Сказать про любовь

И истратил множество слов.

Служанка внимательно посмотрела на Домэя и сказала:

— Вы так замечательно торгуете мандаринами, отчего это?

Он ответил:

— Льют и льют.

Служанка не поняла его.

Между тем дама слышала их разговор и послала служанку проследить, куда пойдёт торговец. Домэй вышел из дворца. Он решил: «Сегодня день уже кончился, может быть — завтра?» Подумав так, он отправился на постоялый двор. И вот служанка, хорошенько запомнив дорогу, вернулась обратно. Хозяйка сказала:

— Ты, верно, не понимаешь, что имел в виду этот торговец, когда он сказал «Льют и льют»? А ведь он имел в виду любовное послание госпожи Исэ^[493] принцу Гэндзи:

От любви к тебе,

От слёз проливных

Промокли рукава.

Не просушишь —

Льют и льют.

Вот что он хотел сказать.

Сказав так, дама про себя подумала: «Сердце влечёт меня к нему! Когда Оно-но Комати находилась в расцвете молодости и красоты, в неё влюбился Хэндзё^[494], но он не смог преодолеть её холодность и умер от любви. Это был ужасный грех, но от судьбы не уйдёшь, и их имена оказались связанными навеки.»

Пусть судачат,

Всё равно

«Люблю!» —

Скажу тебе.

Молча не хочу пропасть.

Вспомнив про это стихотворение и размышляя о его смысле, дама вышла из дворца в сопровождении служанки. Её переполняло любовное чувство. Она подошла к постоялому двору, чуть слышно постучала в дверь и прочла:

Выйди — просуши

Под светлою луной,

Свои рукава,

Мокрые от слёз,

Что льют и льют.

Домэй услышал её и, будучи как бы во сне, открыл дверь, но, не покидая комнаты, с видом печальным прочёл:

Пусть я не выйду,

Но если сердце есть у тебя,

Свети

И мрак рассей

О, светлая луна!

Он был сам не свой от этой любви с первого взгляда… Рука об руку они вошли в комнату. В ту ночь, верные клятве, они были одним целым — словно пара мандаринских уток. Но прошла ночь, настало утро прощания. Домэй в знак любви отдал ей кинжал. Она спросила:

— Такой кинжал бывает только у женщин. Откуда ты его взял?

— Этот кинжал особенный. Младенцем меня оставили на мосту Годзё, приёмный отец вырастил меня. Потом он отдал мне этот кинжал — он был при мне, когда мать оставила меня. Я думал о ней, поэтому и хранил его и никогда с ним не расставался.

Когда он сказал так, женщину стали одолевать сомнения:

— А сколько тебе лет?

— Когда мать бросила меня, я был ещё совсем крошечным, теперь мне восемнадцать, — ответил Домэй.

— А какое было приданое у новорождённого?

— Узорчатая рубаха, а ещё стихотворение.

— Ты его помнишь?

Домэй тут же прочёл:

Пусть пройдёт

Хоть сотня лет,

Хоть двести —

Запомню тебя

Младенцем.

Вот такое стихотворение, — сказал он.

Когда Идзуми Сикибу оставила ребёнка на мосту, она взяла себе ножны от кинжала — она верила, что это как бы часть её самой, поэтому она никогда с ними не расставалась. Теперь она достала ножны и вложила в них кинжал. Теперь ножны и кинжал нашли друг друга, теперь мать и сын, разлучённые столь долго, встретились. Вот такова наша жизнь в мире страданий… Идзуми Сикибу прозрела, и в ту же ночь она покинула столицу.

Она шла по берегу залива Оноэ, и в ушах её стоял колокольный звон, она шла по берегу залива Тосигата, и ей слышался неясный шум, она шла сквозь туман и облака, она поднялась в храм Сёся, что в провинции Харима, и стала ученицей преподобного Сёку^[495]. Когда ей исполнился шестьдесят один год и она достигла высшей мудрости, она начертала на опоре храма стихотворение: