— Ну что там? Что? — спросил Бэнсин.

— Ужас что! В этих горах живёт чёрт. Увидев меня, он за мной погнался, я насилу сбежал. Может, это и впрямь ваш сын.

Бэнсин подумал, что дело плохо. «Надо было сразу его убить», — Раскаивался он, но что тут поделаешь? Жена пребывала в горькой тоске. Все пришли в ужас, и никто не отваживался пойти в горы. Вид но, мальчик и вправду находился под покровительством Някуодзи, и его защищали дикие звери, лисы и волки. В горах, где теряются человеческие следы, он провёл три раза по семь дней. Причина того, что произошло, сокрыта в глубине времён, и это достойно удивления.

В то время в столице жил-был человек, прозванный Советником с Пятой улицы. Он тоже печалился о том, что у него нет ребёнка, который мог бы молиться о ниспослании для него вечного блаженства в будущей жизни. Советник отправился к Някуодзи, чтобы просить о ребёнке, и после семидневных молитв ему было видение. Во сне ему было сказано: «Ребёнок, которому я, божество, покровительствую, брошен в горах. Если возьмёшь и воспитаешь его, это тебе непременно поможет. Насчёт нынешней жизни не знаю, но в будущей — это точно». Очнувшись ото сна, Советник быстро поднялся и отправился далеко в горы, там и нашёл ребёнка.

Весьма обрадовавшись, он обнял мальчика, и они отправились в столицу. Взгляд ребёнка и его наружность были невиданно страшными; однако поскольку было известно, что он — дар божества, то и имя ему было дано Вакаити^[228]. По мере того, как он взрослел, в нём проявлялись дарования, крепость тела и духа.

Весной того года, когда ему минуло семь, его отправили к Учителю Кэйсюну из Хоки^[229], который жил в Западной башне на горе Хиэй. Кэйсюн научил его письму и чтению, сочинению китайских и японских стихотворений, игре на музыкальных инструментах, устройству пирушек и застольным песням. Вот только справиться с Вакаити было невозможно. Весь день он занимался учёбой, но когда наступала ночь и становилось темно, он выскакивал на песчаную площадку в саду. Завязав за спиной рукава хитатарэ и подобрав штаны, он начинал прыгать и скакать, носиться, тренировать силу. Лук и стрелы стали его обычным развлечением, из дерева он смастерил длинный и короткий мечи. Врагов у него не было, но Вакаити уже пристрастился к воинским упражнениям, а потому он взял за правило затевать ссору то с одним послушником, то с другим. Зная одержимость в своём сердце, он хотел вызвать то же чувство и в других, поэтому со свирепым выражением лица он сыпал удары на головы послушников других учителей, мальчиков-учеников^[230], монахов-студентов и даже старых монахов. И кто уж попадался в руки Вакаити, без побоев не возвращался.

И всё же Советник с Пятой улицы и Учитель Кэйсюн прощали его раз за разом. Но однажды монахи горы Хиэй подали жалобу Кэйсюну. В ней говорилось: «В нашем монастыре в первую очередь должны уважать послушников, а уж во вторую — горных божеств. Учение здесь входит в сердца, и желательно, чтобы тот, кто преуспел в учении, следовал бы установлениям. А кто нарушает правила, то и дело устраивая побоища, тот идёт против законов нашего монастыря, а такого допускать нельзя. Ученики больше не могут этого выносить. Неужели из-за одного послушника терять многих учеников? Просим уладить это дело. Ведь такого никому, даже самому Учителю из Хоки, не дозволяется».

«Монахи совершенно правы, — сказал Кэйсюн и обратился к Вакаити: — Я-то полагал, что ты сможешь стать для нас опорой и в этой жизни, и в будущей, но ты оступился, монахи жалуются на тебя. Я ничего не могу поделать. На время тебе следует уйти куда-нибудь. Что ж, посмотришь на мир».

Вакаити выслушал Кэйсюна и понял, что ему следует немедленно покинуть монастырь. Ему в голову пришла мысль уйти в какой-нибудь самый-самый дальний горный монастырь и там постричься в монахи. Но ещё он подумал вот что: всё-таки он провёл в этом монастыре немало времени, отчего же он должен уйти послушником? Вакаити хотел бы стать монахом сейчас же, но раз люди так ненавидят его, то не найдётся человека, который помог бы ему в пострижении. Он всё думал и думал: во всей Поднебесной есть всего три человека, которых он боялся. Настоятель Кумано хоть и бросил его, но всё же он был его отцом. Советник с Пятой улицы воспитал его. И, разумеется, Учитель из Хоки, который оказал ему столько благодеяний. Его Вакаити особенно страшился. Если самому остричь волосы, то стать Учителем, как он хотел, будет довольно затруднительно. Ведь Учителем можно стать, только овладев учением будды и следуя его предписаниям. И всё же он решил, что сам острижёт себе волосы. Собрав волосы в пучок, он отрезал их.

Теперь ему следовало принести обет соблюдения заповедей, поэтому он отправился в Зал заповедей. Его заметили монахи, охранявшие Зал.

— Смотрите! Это же Вакаити! Его прогнали из монастыря, а он заделался монахом и идёт сюда. Если к нему подойти, небось кулаком заедет! Что делать? Бежим отсюда! — закричали они, с шумом захлопнули двери и удрали.

— Это я, Вакаити. Я стал монахом и пришёл принести обет. Откройте! — вопил Вакаити. Но в Зале не было слышно ни звука. — Ну и отвратительные манеры у этих парней! Они меня ещё вспомнят!

Что может прийти в голову эдакому здоровому дурню! Недолго думая, он в два счёта выломал двери со ставнями, ворвался внутрь и огляделся. Никого не было.

— Ах, вот как! Испугались Вакаити и убежали! — произнёс он и без всякого разрешения целый день пребывал в Зале заповедей.

Вакаити решил, что хорошо бы выбрать себе имя и назвать его перед буддой.

— Поскольку я потомок императорского дома, я выше представителя любого знатного рода. Я мог бы назваться Кугёбо — Сановником. Или мог бы назваться Тэндзёбо — Придворным. Но это будет слишком напыщенно. Мне следует называться Мусасибо из Западной башни. Но какое бы ещё взять себе имя? Здесь есть над чем подумать. Мой отец зовётся настоятелем Кумано Бэнсином. Нужно взять этот слог «бэн». А мой наставник зовётся Кэйсюном — Учителем из Хоки. Возьму из его имени слог «кэй», — решил он и взял себе имя Мусасибо Бэнкэй. — Теперь следует поклясться перед буддой в соблюдении заповедей.

— Соблюдаешь ты или нет пять заповедей: не убивай, не воруй, не распутничай, не лги, не пей вина? — спросил он сам себя.

— Заповедь «не убивай» воспрещает отнимать жизнь у живых существ. Как бы то ни было, невозможно удержаться и не убить того, кто собирается сделать зло, так что заповедь «не убивай» я соблюдать не стану. Заповедь «не воруй» — запрещает красть. За грех алчности в прежней жизни мы расплачиваемся в жизни этой, иначе не бывает. Ради избавления от прошлых грехов следует молиться буддам и богам. Из трёх радостей, о которых говорил Жун Ци^[231], первая — бедность. Заповедь «не воруй» я исполнять буду. Теперь заповедь «не распутничай». Она говорит о том, чтобы не приближаться к женщинам. На своё счастье я постригся в монахи, зачем же мне приближаться к женщинам? Я стану исполнять заповедь «не распутничай». Заповедь «не лги» запрещает врать. Однако для того чтобы не причинить кому-нибудь вреда, иногда соврать просто необходимо. К тому же порой пускаешься во враньё и для того, чтобы помочь человеку. А поскольку в разговоре с буддой лгать не подобает, скажу так: я не стану исполнять заповедь «не лги». Теперь заповедь «не пей вина» — она запрещает пить вино. Однако когда во время медитации достигаешь прозрения, эта заповедь мешает возникновению сердечного восторга. Не знаю, как у других, но у меня точно бывает так, что мне надо выпить. Так что я стану исполнять заповеди «не воруй» и «не распутничай». Остальные три исполнять не стану. Не забудь об этом, будда!

Бэнкэй сам себя спросил и сам себе ответил. Закончив смиренным поклоном, он вышел из Зала заповедей. Не успел он пройти и десяти тё, как увидел, что Учитель из Сануки^[232] по имени Сюнкай, старый монах лет шестидесяти, направляется куда-то. Он был одет в платье из добротной ткани и шёлковую рясу. В качестве посоха ему служил длинный меч. Мусасибо преградил ему дорогу, благоговейно сложил руки, и сказал: «Ты, должно быть, слышал обо мне. Меня звали Вакаити, но обо мне шла такая дурная слава, что я посчитал его неподходящим. Так что теперь я стал монахом и зовусь Мусасибо Бэнкэй из Западной башни. Поскольку и родители, и учитель меня ненавидят, даже платья у меня нет. Я нуждаюсь. Подари „не свою одежду, ведь так полагается“.»