Тасмин останавливается у дерева без веток. Это огромный столб, подпирающий небо. Может быть, поэтому облака наверху все еще там и никак не могут упасть на землю. Они бы могли сыпать снегом или пролиться дождем, чтобы спрятать кровь и трупы людей на опушке Затонувшего леса. Но не хотят. Им нет никакого дела до смерти.

Тасмин не шевелится. Она даже не дышит.

Рядом, в кустах, лежит тело мужчины. Его правая рука валяется в метре от головы. Кто-то отрубил на ладони все пальцы и разбросал по округе. Они теперь черви. Скрюченные, почерневшие на снегу.

Чуть дальше еще один труп. Свалился на бок будто уснул. Из разорванного горла вытекла вся его кровь. Теперь уже темная. Дурная. Что-то там шевелится.

Третий повешен.

Он болтается будто живой. Хочет так. Может этак. Вот и висит. Веселится.

Ветка скрипит. Скоро треснет.

Еще два мертвеца сидят, прислонившись спиной к дереву на краю опушки. Они потеряли всякую схожесть с людьми. Их лица разбиты до мяса, костей черепа и мозга. Кто-то будто хотел пробраться внутрь и увидеть их мысли, выведать тайны, найти то, ради чего они были убиты.

Оружия нет. Но оно было.

Все мертвецы на поляне крепкие и рослые мужчины. Под одеждой – кольчуга. На земле кровь и следы драки. Несколько стрел торчат в деревьях. У них странное оперенье. Оно принадлежит другому миру.

Там дальше, за поворотом, мертвецов еще больше.

Тасмин не видит, но знает. Черная птица зависла над лесом. Она не спускает взгляд с дороги, которая тянется от самого замка барона до границы Затонувшего леса.

– Ты всего лишь маленькая ссыкуха.

Тасмин вздрогнула.

Тишина.

Только ветка скрипит. Скоро треснет.

Девушка подошла к трупу воина с отрубленной рукой и прикоснулась к нему. Он уже ушел. Его не было в этом мире. Здесь только тело. Кусок мяса для птиц и зверей. Больше не будет боли и радости. Только сон. Вечная тьма.

Тасмин обошла поляну и дотронулась до каждого мертвеца. Нет смысла молиться старым богам. Просить прощения и покоя для тех, кто ушел. Боги глухи. Они слишком жестоки. Нет смысла плакать. Смерть ждет каждого человека.

И все же кто-то хныкал.

Ветер.

Наверное ветер.

Падает снег. Он шелестит по веткам деревьев. Где-то слева слышен шепот ручья, который бежит от самых болот. Робкий шаг невидимого зверя возле дороги и следом треск и хруст льда в подтаявших лужах.

Кто-то плачет.

Дальше. Глубоко в темном лесу.

Тасмин видит, как едва заметная дорожка из крови тянется через поляну к дереву с повешенным, превращается в пятно и теряется в овраге, становясь на самом краю старого снега ярко красными брызгами.

Там.

Но все тихо в лесу. Некому больше рыдать.

Всюду багровые пятна, капли, дорожки. Земля превратилась в картину, которую сумасшедший художник раскрасил человеческой кровью.

Черная птица в небе видит лишь мертвецов.

Тасмин замерла посреди поляны. Снег идет все сильнее. Он наконец-то прячет следы бойни и трупы. Лес вновь становится белым. Ничто никогда не изменится. Мир останется прежним. Белое безмолвие прибывает. И в этой пустоте можно лишь раствориться. Умереть. Исчезнуть.

Тасмин стряхивает снег с волос и одежды. Она должна знать наверняка. Ей нет никакого дела до белой мглы. Затонувший лес может играть с ней сколько угодной в свои дурацкие игры. Да пошел он! Впереди еще много дел!

Тасмин обходит дерево с повешенным воином и идет дальше к оврагу.

Там, запутавшись в опавших еловых ветках и пожухлой листве, лежит еще один труп.

Когда-то белые. Теперь красные.

Теперь темные от крови волосы.

Вот что первым видит Тасмин. И этот образ приковывает ее к месту, также сильно, как и безмолвие минуту назад. Он останется у нее в сердце. Она чувствует это всем телом.

Мертвая девушка лежит на животе, уткнувшись лицом в промерзлую землю и снег. Ее богатое платье в грязи и прорехах. Из дыры в левом боку вытекла вся ее кровь. Но этого мало. Кому-то и этого было мало. Две стрелы торчат у покойницы в спине прямо под сердцем.

Деревья в лесу снова шепчут:

– Она мертва.

Мертва и все тут.

Тасмин никак не могла слышать плачь этой девчонки.

И все же.

1

Даутцен никогда никого не любила.

Это было странно. И неожиданно. Обнаружить в себе такой дефект.

Но один раз увидев свое несовершенство, уже невозможно избавится от ощущения «недостаточности».

Четырнадцать лет она была «недостаточной» для своего отца из-за того, что родилась девочкой. Убила свою мать. Оказалась с характером.

Этим утром она стала «недостаточной» для самой себя.

Любовь.

Скучные греки придумали кучу глупых слов: сторге, филия, эрос, агапэ! И все это чтобы потом свободно спать с кем попало. О да. Так все и было. Всему нужно дать название, чтобы хоть как-то справится с абсурдом невыразимого. НЕСУЩЕСТВЮЩЕГО!

Никакой любви нет.

С тобой все в порядке, Даутцен.

Твои подружки просто глупые и жестокие дуры.

– И как ты могла в него не влюбиться? Он так прекрасен. Эти руки. Эти ноги. Глаза.

Тошно.

Даутцен отвлеклась от мыслей и взглянула на отца.

Он все еще молился.

И так каждое утро. Утомительно скучно. Опять разговоры о любви. Только теперь от Даутцен требовали поверить в любовь некоего старика на небе, который наблюдал оттуда за всеми людьми. И, конечно, любил их. Но безумие вовсе не в этом. Безумием было просить ее любить старого деда в ответ.

Отец склонился над алтарем еще ниже.

Даутцен подозревала, что в такие моменты он думал о своей жене.

Аннека умерла во время родов. Четырнадцать лет назад.

Даутцен ее не знала. И поэтому совсем не любила. Иногда она ненавидела мать всем сердцем. Этот призрак омрачал отцу жизнь. Состарил Михаила преждевременно, не дал ему жениться повторно и завести других детей.

Отец говорил – это любовь.

Даутцен не верила ему, но молчала.

Она могла бы сказать. О да! За словом в карман бы не лезла.

Такая любовь больше похожа на мучения во славу НИЧТО, которое лежит в семейном склепе под зданием церкви. Она убивает душу. За спасение которой все здесь так часто молятся.

Священник зыркнул на Даутцен и зашипел как змея в Райском саду в тот самый день, когда Ева сорвала дурацкое яблоко.

Видимо что-то с лицом. Маска сползла! Вот оно что. Придется поправить!

Даутцен склонилась над священным писанием и затараторила какую-то белиберду на латинском. Молитв она не помнила. Пела псалмы не впопад. Бегло знала имена святых и уж совсем не принимала всей этой истории с казнями, сжиганием на кострах и концепции великомученичества за людей и их грехи. Капеллан считал ее дурой. Но неопасной. Пару раз он назвал ее безнадежной, когда рядом не было Михаила и никто из слуг не мог слышать. Вы! Просто очередная женщина, которая ничего не смыслит в книгах!

Ага.

Забыл добавить В КНИГАХ, которые написали мужчины.

Эх!

Нет смысла спорить с дураками и с теми, кто уже все для себя решил. А как бы хотелось! Сказать всем этим людям, которые собрались здесь на заутреннюю, что вся их любовь к деду на небе такая же глупая шутка, как любовь к человеку здесь на земле.

Нет любви.

Даутцен никогда никого не любила.

Служба между тем продолжалась уже около часа. Хотелось есть и пить. Но больше всего – писать. Мучения. Вот о чем речь. Теперь хоть что-то понятно.

Даутцен украдкой тронула отца за локоть.

Он вздрогнул и едва не зевнул.

Боже! Он спал!

Даутцен хотелось смеяться.

– Пожалуй, закончим.

Михаил поднялся с колен и следом за ним ожили все прихожане. Они тоже спали. До этого мига в церкви будто и не было людей. Лишь статуи святых, росписи на стенах и гобелены.

Михаил поблагодарил священника, поцеловал алтарь и направился к выходу.

Даутцен старалась не отставать.