– Карин! – завопил гений, сильно грассируя, взывая о помощи, поскольку никак не мог выбраться на берег. Примерно так понял его Ростислав.

Девушка встала перед Ростиславом, уходить ей явно не хотелось. Лопух или не лопух, а он её развлекал.

– А ты на русском разговариваешь как на своём родном, – сказал он удивлённо. – И откуда поняла, что я русский?

– По лицу твоему и поняла. Оно у тебя такое… – девушка затруднялась с определением или не хотела хамить, чтобы совсем уж грубо.

– Словно бы вылепленное из хлебного мякиша? – подсказал он весело.

– Скорее, ты похож на пряничного человечка, которому вместо носа прилепили здоровую морковину.

– Может, я и был пряничный когда-то, да давно зачерствел. Хочешь сказать, что я носатый? А ты любишь тех, у кого нос пятачком?

– Я хотела сказать, что у тебя вкусное лицо.

– В смысле? – опешил космический десантник, – Ты людоед, что ли?

– Вкусное означает только то, что человек мягкий и чрезмерно доверчивый, а его жизненный ресурс всегда может с лёгкостью быть поглощён тем, кто окажется подлым и беспринципным. Мой отец называет избыточно благородных и доверчивых людей, позволяющих себя использовать, «пряничными человечками». Так что я не хотела тебя обидеть. Ты взрослый, а лицо у тебя мальчишеское какое-то. Наивное и открытое. Даже среди моих сверстников такие лица – редкость уже.

– Я же в космической колонии вырос. А там, понимаешь, все люди друг другу домочадцы.

– Я и сказала. Ты добрый. Это сразу видно. И нос у тебя очень красивый и сам ты… мужественный… – она сощурилась, глядя в ослепительную гладь озера, чтобы скрыть свои подлинные чувства. Ростислав на самом-то деле сильно ей понравился. И она вовсе не хотела, чтобы он ушёл прочь, унося обиду на неё.

– А кто же языку так здорово обучил, если ты не россиянка? Шпаришь, будь здоров! Я и то так не умею складно говорить.

– У папы своя методика. Я полиглот, – ответила она, сохраняя внешнее безразличие.

– И какого рода пыль мы глотаем? Земную или космическую? – Очарованный «лопух» отчётливо рассмотрел идеальные очертания девственной груди с розовеющими бутонами сосков, увидел, как дышит её втянутый живот через тончайший батист. А ниже чётко просматривалось её вполне себе созревшее женское, сакральное преддверие к главному сокровищу всякой живой Флоры. У бедняги Ростислава опять перехватило дыхание. Ни насмешка, ни юмор положения не спасали. Как мало полудетское лицо увязывалось со всем прочим, роскошно-цветущим, неодолимо-зовущим к полноценной уже любви. И если так уж необходимо, он был согласен ждать её календарного взросления. Сколько? Год, два?

– У меня нет друга, – призналась вдруг девушка. – Я смогу полюбить только того, кто будет носить меня на руках. А поскольку я очень тяжелая и плотная, думаю, этого никогда не произойдёт. Да и мальчишки от меня всегда на расстоянии. Они очень глупые.

Ростислав встал и с лёгкостью подхватил её на руки, – Я буду носить тебя на руках, – прошептал он. – Ты же серьёзная девушка и хозяйка своему слову?

– Какому слову? – расширив глаза, прошептала она, обхватив его за шею, чтобы не выронил вдруг, и царапая своими перстнями и каменными браслетами. О чём говорила такая вот любовь к украшениям? Родители баловали свою уникальную кровиночку? Или же она сама пока что не рассталась с теми девчоночьими играми, когда они воображают себя принцессами или изукрашенными сказочными феями?

– Что полюбишь того, кто будет носить тебя на руках. Вот ты и попалась, Карина…

Попалась не Карина, попался он сам. Пелагея, хотя и прошло столько лет, хотя она сама и выстроила всю эту художественную воображаемую инсталляцию внутри самой себя, ощутила боль в неопределимой, если локально, области, именуемой душой. Когда она впервые увидела Ростислава, то отчего-то сразу обратила внимание не на его крупное тело, не на скульптурно-чёткое и безупречно прекрасное, как ей сразу и навсегда показалось, лицо, а на его загорелые сильные мускулистые руки человека, привыкшего к самому разнообразному физическому труду. И она почувствовала с защемляющей остротой, меняющей пульс и учащающей дыхание, что именно эти руки будут первыми, что обнимут её настоящим мужским объятием. Ей хотелось бы, чтобы они так и остались единственными. Но не случилось. Карина Венд вышла однажды из призрачной тени зонтичных акаций, из легковесной юной игры по случаю, из мимолётного прошлого в настоящее Ростислава и втащила его в одиночество и сиротство своего собственного настоящего. Пленила его на годы и годы, нисколько его не ценя, не оберегая, не любя своим, разбитым к тому времени совсем другим человеком, сердцем себялюбивой и мстительной Флоры. Своего подлинного возлюбленного она отчего-то простить не захотела, закрылась от него как щитом судьбою Ростислава. Родила Ростиславу сына. А потом отбросила надоевший живой и обременительный щит – мужа, так и не сумев его полюбить. Он так никогда и не стал её внутренним самым драгоценным жильцом, оставаясь всегда только внешним раздражителем, то необходимым от случая к случаю, то невыносимым и нежелательным. Первое впечатление его не обмануло. Холодная статичная гордячка навсегда осталась для него Наиной из пушкинской сказки.

«Наина, ты ли, ах, Наина! Наина, где твоя краса? Скажи, ужели небеса тебя так страшно изменили»?

Нет, современные небеса Карину-Наину не изменили. Она продолжала пребывать при своей редкой красоте, в короне солнечно-сияющих волос, в драгоценных ожерельях и перстнях, сидя как в снежном облаке на недоступной вершине, никого не любя. Даже единственного сына. Справедливости ради назвать ту вершину недоступной было уже неправильно, поскольку желающих её одолеть давно не было. Флора с редкой патологией души – неспособностью ни к кому привязаться, давно устарела для атак на себя романтичных авантюристов, и уж как там она устраивала свой быт и досуг, никого не интересовало. Представить ту Вселенную, в которой она обитала, не было ни малейшей возможности. У каждого из нас своя Вселенная, хотя, как объективная реальность она одна на всех.

А вполне он мог быть, не по возрасту статный, не по существу собою гордый и очевидно своевольный мальчишка, её сыном. Только намного умнее, добрее был бы он. Непременно талантливым…

Но тогда у Пелагеи не родилась бы дочка Вика-клубника, произрастающая на сиротской делянке. Получается, мальчик Рудольф Венд своим появлением на свет дал импульс желанию Пелагеи в отместку его отцу, не мешкая, родить ребёнка, но… от нелюбимого мужчины. От того, кто рядом и оказался по случаю. Родилась девочка Вика, ненужная ни матери, ни отцу, чьих имён, возможно, она никогда и не узнает.

Отцом стал некий Рудольф – носитель экзотического отчества Горациевич по фамилии Разумов. Он о рождении девочки просто не узнал своевременно. Не сообщила она ему о том, вытолкнув его из своего личного пространства, как происходит часто у женщин, кого закрутила в себя воронка житейской беды под названием «мужская измена», когда смирения нет, а активности хоть отбавляй. И стал симпатичный и во всех смыслах отличный парень по имени Рудольф Разумов ответственным за чужое предательство, стал виноватым за сиротство дочери, о рождении которой ему сообщили совсем уж посторонние люди, а сама Пелагея того не пожелала. Он девочку нашёл, но семья, ставшая ей родной, упросила его оставить всё так, как оно и случилось. Не рвать сердце ни себе, ни им, прикипевшим к малышке. И Рудольф Горациевич, – а он к тому времени уже удостоился именоваться по имени-отчеству за свои заслуги в ГРОЗ, – приказал себе о пятнистой от родинок кукушке забыть навсегда.

А родинками Пелагея была щедро помечена, одним лбом природа не ограничилась, – на шее, на груди, на животе и на предплечье. Патология налицо, или как думали иные, это признак глубинной мутации. Она того знать не хотела, на здоровье не жаловалась, а энергии имелось в ней столько, что иной и позавидует.

Ей ли и рассуждать о праведности, да ещё с позиции превосходства, с юным и наивно-самонадеянным Рудольфом Вендом, не совершившим в своей жизни пока что ничего предосудительного. Распушилась -расчирикалась, кукушка пятнистая, как и обозвал её в сердцах другой Рудольф по фамилии Разумов, кому нанесла она столь незаслуженную и, – хорошо, если неглубокую, ещё лучше пустяшную, – а всё же рану. Ей его слова передали, вместе с наказом впредь уж не соваться в тёплую и душевную, поскольку родную по-настоящему, обитель доченьки. Теперь она для неё чужая девочка. Можешь и глянуть когда, со стороны, но клюв свой негодный не раскрывай о своём с ней родстве! Да и вообще, о нас тоже можешь забыть как о родственниках. Нет тебе нашего уважения, пусть и вершинная ты птица, и поёшь с мистическим переливом, с замахом на провидческие возможности, ты кукушка! И что за дурь такая – сиротская делянка? Девочка растёт любимицей в дружной семье. Знать не знает, что её появление было актом мести некому космическому страннику Ростиславу, хотя он сей мести попросту и не заметил, о тебе забыл.