– Не хотела говорить. Но расскажу… – мама смотрела на противоположный берег, следя за тем, как птицы перепархивали с ветки на ветку, иногда внезапно искрясь своим оперением при быстром перемещении, когда попадали в солнечный луч, пробившийся сквозь высокие кроны клёнов.
Кто такой Генрих?
Мама вздыхала как-то особенно тихо, но от того ещё мучительнее, – Последнее время, когда я засыпаю, но мне всё кажется, что я не сплю, ко мне приходит один человек. После пробуждения я не могу вспомнить его лица, но он настолько родной мне. Он так и говорит, что любил и любит меня, ждёт меня. И мои дети ждут меня.
– Дети? – Ксения вглядывалась в мамино лицо, ища в нём признаки безумия, но мама была нормальной, спокойной.
– Да. Сегодня я, наконец, вспомнила его имя. Генрих. Но лицо продолжает ускользать из памяти. И, тем не менее, оно родное, любящее. А детей у меня ещё двое, не считая тебя. Мальчика звали как одного из древних волхвов, который принёс свои дары новорожденному Спасителю. Каспар. А девочку, она была младшей, Анфисой. Генрих сказал, когда придёт время нашей встречи, он мне даст знать. Он сказал: «Надень своё любимое платье, моя дорогая. И приколи ту брошку из аметиста – цветок ириса, которую я тебе подарил. Только приходи босиком. На берег. А мы будем ждать тебя на другом берегу. Я и наши дети».
Ксения не знала, как это понять. Или она боялась понять?
– На какой берег?
– Наверное, сюда, где мы с тобой сидим. Тут моё любимое место, – мама счастливо улыбнулась, глядя на заросший как в джунглях противоположный берег речки, будто увидела там своё милое привидение во плоти.
– Мамочка, у тебя есть только я. Может быть, ты видела очень реалистичные сны? Так бывает…
– Нет. Он был пришелец из моей другой жизни.
– Другой жизни? Какой другой? Ты же не веришь в реинкарнацию. Ты веришь Богу, это я понимаю, но не архаичным же воззрениям, проверить подлинность которых никому ещё не удалось.
– Никакая это не реинкарнация, а та же самая моя жизнь. Она была в другом времени. Генрих сказал, что моя теперешняя жизнь – постскриптум. Поэтому она такая короткая. А та была длинная, очень длинная и счастливая жизнь. И он никогда не смотрел на других женщин просто потому, что их не существовало для него. Только я одна.
– В каком другом времени?
– В ушедшем времени. Как ты не понимаешь, глупышка. И чего ты испугалась? У Генриха такие замечательные волосы. Я трогала их, и память дарила мне утраченные ощущения. Генрих был белокурый. Вроде твоего Рудольфа. Да. В чём-то похож. Мне так кажется теперь. Насколько же приятно, когда у мужчины мягкие и густые волосы на голове. Мне всегда очень не хватало того, что у твоего отца нет, и не было волос. Я помню его всегда лысым.
– Как же ты выбрала такого, лысого?
– Вначале меня смущало, что он без волос на голове. Потом я привыкла. В то время я не помнила никакого Генриха.
– Мама, о какой длинной предшествующей жизни ты говоришь? Ты вышла за отца совсем молоденькой. Генрих твоя мечта. Ты хотела прожить какую-то другую жизнь. И хотела иметь больше детей. Вот что это!
– Он не мечта. Он был на самом деле. Я как-то понимаю. И если был, то и остался. Там, где мы и встретимся с ним.
– Где же?
– Я же говорю. На том берегу. Он скажет, когда мне приходить. «Только приходи босиком», – сказал он.
– Почему же босиком?
– Однажды он подарил мне прозрачные туфельки. Они не были, конечно, хрустальными. Они были мягкими, но прозрачными, а в глубине самого материала мерцали как бы звездочки. Мои пальцы просвечивали. Генрих считал, что у меня очень красивые ступни и любил целовать мне пальцы даже на ногах…
– Ты знаешь, мама, я читала, что хрустальные туфельки в сказке о Золушке появились в результате неправильного перевода старой сказки. Как можно носить обувь из стекла или чего-то подобного камню? На самом деле в сказке туфельки были меховые. Скорее всего, туфельки были из парчи, а поверху оторочены беличьим мехом. Опушка обуви нежным беличьим мехом означала, что юная девушка вошла в возраст, годный для выдачи её замуж. А парча – вышитая золотом ткань. В старину обувь для бала была матерчатой. Поэтому она так быстро приходила в полнейшую негодность.
– Конечно. Я всегда это понимала. Ты же не думаешь, что я превратилась в клиническую идиотку? Но прозрачные туфельки у меня были. Из искусственной прозрачной кожи. Генриху они нравились. Казалось, что я хожу босиком.
– Ты считаешь свою жизнь с отцом неудачной?
– Как я могу считать её неудачной, если появилась ты?
Мир прекрасен, но почему так жесток?
Мама замолчала. Ушла в себя. Отодвинулась от Ксении. И дочь поняла, что жестоко тормошить и переубеждать больную мать. Некоторое время они сидели молча. Ксения ненавидела в эти мгновения отца, считая его причиной маминых бредней. Именно он, шатун космического размаха, делал маму несчастной, не дал ей подлинного женского счастья. И никто уже не сделает маму счастливой. У Ксении опять защипало в глазах. Она обхватила маму, страдальчески ощущая её ребрышки, её не поправимое уже истончение под земным Солнцем.
– Мир не всегда повёрнут к нам своими зазубринами и не всегда ранит. Иногда он и щедр к нам… – мама повернула к ней заострившееся книзу лицо, преодолевая внезапное удушье. К счастью, быстро прекратившийся спазм дыхания вызвал лишь её кашель. У дочери остановилось сердце от ужаса грядущей и скорой непоправимости. Зримо представились черты маминого лица – окостеневшими и мёртвыми. Отгоняя их обоюдный кошмар, мама взяла её за руку, изобразив улыбку. – Чего ты пугаешься любого покашливания. Даже побелела вся. Ну, чего ты такая нервная, глупышка? Со мною всё в порядке. Я просто поперхнулась. Тут полно какой-то мелкой мошкары, вот она и влетела в мой болтливый рот.
Прежний чудесный овал лица матери был нарушен, став от худобы треугольным. Ксения прихватила себя за горло пальцами, не давая рыданию вырваться наружу, и натужно покашляла, словно тоже проглотила мизерную мошку.
– Да, – произнесла она, злясь на окружающий мир, щедрый на мучения. – Мир щедр и прекрасен даже тогда, когда хочет над нами поиздеваться. Для того, чтобы ещё больнее цапнуть.
– Нет. Он сложен. Не изучен глубоко. Загадочен. И тёмен, и лучезарен. И добр, и беспощаден. И наш Творец за все терзания, причиняемые миром, нас утешит. Он не только воздаяние, но и утешение. Его милосердие несопоставимо с нашим, сиюминутным.
– Милосердие чьё? Мира или Творца?
– Мир сотворён, как и мы. Он подчинён нерушимым законам. А мы, люди, нарушая высшие законы, пожинаем плоды своей отсебятины не только в процессе собственной жизни, но передаём повреждения своим детям. Понимаешь, когда человек посадит в землю всего только одно зерно или плодовое семечко, то вырастает целый колос или дерево, полное плодов. Но ведь так не только в добром делании, но и в злом. Урожай всегда бывает сторицей. Таков неотменяемый закон. Знаешь миф о посеянных зубьях дракона, из которых вырастает нечистое и неисчислимое воинство разрушителей? Вот это и есть метафора производства зла человеком в мире. Оно тоже дает свои всходы, многократно превосходящие сам посев. И уж тут… Кого винить? Не лучше ли включать свой разум на полную мощность?
– Мамочка, ты говоришь как прадед-лесник. Ну, буквально как он. Ты нашла бы с ним общий язык, и он полюбил бы тебя. Жаль, что ты его ни разу не навестила.
– Кажется, когда-то давно он был Главным Ответственным Распорядителем одного города-поселения на планете земного типа. Там произошла катастрофа злонамеренно искусственного характера, а он не сумел ничего предотвратить, не выявил злоумышленников заранее. Было много жертв, а он выжил и не простил себе ничего, для чего и удалился из мира в отшельничество.
– Папа тебе рассказал? Я понятия не имела ни о чём.
– Папа мне ничего о нём не рассказывал, – мама удивлённо рассматривала фантастические мини-пейзажи на своих камнях, – но я отчего-то вспомнила. Мне рассказывал о той трагедии другой человек. Его звали Франк Штерн. Он был отцом Генриха. И моя фамилия в прежней и настоящей жизни была Штерн.
