– Зачем же ты вышла замуж за Робина? – бесполезно отчаянно произнесла мама.

– Венд первым женился, как в овраг свалился. Я металась, я не понимала, куда себя деть. А тут папа со своим другом… вот Робин и подхватил, подставил утешающие объятия. Разве я знала, что прозрею сразу же после первой брачной ночи? А Робин ведь такой приличный, до оформления отношений в госучреждении даже прикасаться не спешил. Хотя и я сама не рвалась к тому… и этот чудовищный привкус реально плотских и не разбавленных даже крупицей любви отношений!

– Робин давно был влюблён в тебя, так нежно и безответно, – вставила мама, всегда относившаяся к Робину Бёрду с глубокой симпатией, и он платил ей тем же.

– Может, и да… но я не могла впустить в себя ни единой его живой молекулы, став деревянной! Все, все чужие! Глиняные Ивашки какие-то, не настоящие!

– Если твоя тоска по этому «настоящему» мужчине так остра, кто мешает вам уже теперь войти в прежние отношения? Он, кажется, точно так же ошибся со своей поспешной женитьбой, как и ты с замужеством. Живите вместе, если есть сердечная тяга друг к другу, а повторно надоест, будьте вольными гуляками. Как это ни печально, но так живут многие. Карин сказала, что готова уступить вам свой дом. При условии, что за ней останется пустующая комната Рудольфа для её редких посещений, чтобы в саду повозиться со своими розами. Там и вход отдельный имеется, и она не будет вас ничем тревожить…

– Да неужто? Мама змеиха оказалась вовсе не гадюкой, а лишь ужихой с золотыми ушками. Шипит, а не жалит. С чего доброта-то такая?

– Не может выносить ваши совместные страдания. Говорит, он жутко похудел, а ты и вовсе высохла, как былинка при суховее. Да и от жены его осталась лишь бледная тень вместо изукрашенной розочками русской красавицы. Если в этом трио нет счастливых, кому это надо?

– Не забудь о появившемся синеглазом младенце по имени Артур.

– Он совсем кроха. У его красавицы матери будет другой муж. И для него он вполне может стать уже настоящим отцом. Подумай о предложении Карин. Вовсе не обязательно вам подавать заявку на совместное проживание.

– На него уже есть заявка со стороны его «прожорливого грозного Космоса», как любит выражаться его мама. Ты не в курсе? Скоро отбудет, и для меня лично всё равно, что на тот свет. Да и о каком моём гнездышке ты мечтаешь, если в его личном гнезде сидит птица Соловей со своим птенцом, а он сам мне сказал, что сия авантюра с борщами в кастрюльках, домашними кошечками и детьми первая и последняя в его жизни. Обрати внимание на перечисленный ряд. Дети после кошечек, а живые кошечки для него ничем не отличаются от диванных подушечек. Это то, что жизненное пространство захламляет, в его мнении. Это какой-то бесконечный экзистенциальный ужас, от которого спасёт лишь его единственный Бог – Космос.

– Какое кощунство! – произнесла мама. – Если он бежит от упорядоченной личной жизни, безразличен к налаженному быту, не любит детей! Он ни для кого не будет подарком судьбы. Наоборот, тем самым ужасом, только скоро стремительным. Он всегда будет как ураган, налетит, всё сметёт, порушит и умчится, не оставив никаких координат. Тогда совет, забудь его немедленно!

– Как? Не получается у меня его забыть! Или по примеру Лоры пойти в «Сапфир»? Ты не слышала о том, что ей исцеляли психику после несчастной подростковой, но обременённой серьёзными последствиями, любви? Она потом и забыла обо всём, вышла оттуда как новенькая.

– Нет. Я не слышала о таком. О каких последствиях речь?

– Об очень грустных последствиях, мама. Крошечная девочка, рождённая ею в шестнадцать лет. Родители Лоры удочерили её, да они же таскаются по огромному континенту, – работа у них такая, – так что дочурка, ставшая младшей сестрёнкой секс-тинской мадонны, живёт в детском городке. А он не знает ни о чём, безмятежный семьянин.

– А зачем ему об этом знать? Мне жаль её. И второй раз стал для неё несчастливым.

– Тебе всех жаль. Ты воспитывала меня так, что я всё своё взросление словно просидела за шёлковой ширмой, расшитой цветами и птицами. Я принимала иллюзорную симфонию красок и образов за реальный мир. А Рудольф вломился как убожество жизненной изнанки. Он, по сути, вывернул меня саму наизнанку, и как жить личным позором, блёклой бесформенностью и оборванными нитками наружу? Кому спросишь до меня дело? Знала бы ты, как иные радуются, что меня извозили лицом в грязи. Сколько же на Земле живёт злых и отвратительных людей…

Мама сжала её руку. Ксения смолкла, поняв, что у мамы случился приступ боли. Она быстро достала из сумочки, висящей на поясе у мамы, прозрачные капсулы, и мама, взяв их в рот, сразу порозовела, облегчённо улыбнулась. Ксения поняла, что её занесло, маму надо щадить. Они обнялись и сидели, слушая бормотание ручья и убегая совместно душой и зрением в изумрудную манящую красоту противоположного берега реки, опутанного лесными дебрями. С той стороны веяло обманчивым глубинным волшебством словно бы другого измерения мира, где нет места ни обидам, ни болезням, ни вековечным земным несправедливостям. Вода отражала лес, и он в отражении казался зыбкой кулисой, скрывающей иную геометрию многомерности, из-за которой вот-вот выглянет кто-то, кого нет, и не может быть в реальности. Кто-то прекрасный, долгожданный и зовущий к себе.

Мама стала худенькой и бледной. Тёмные и обычно блестящие волосы тоже угасли в период её неожиданного стремительного угасания. А до болезни они мерцали, словно в них запутались звёздные искры. Она сняла с волос, предельно затянутых в жалкий хвостик и остриженных совсем недавно, свой светлый, изумрудного оттенка воздушный шарфик от солнца, и он лёг на её заостренные плечи. Мама практически ничего не ела в последние дни, но став полупрозрачной, она так и осталась для дочери самой миловидной женщиной в мире. Феей без возраста, ожившей со старой антикварной открытки с обтрёпанными уголками, печально облинявшей, размытой, брошенной в мелкую мутную лужу обыденности. Это также мучило Ксению в последнее время. Была ли мама обесценена отцом постепенно, что случается со многими любящими? Или она изначально пребывала в абсолютной своей неоценимости тем человеком, с которым и проживала, – или уже прожила? – свою жизнь? Не от этого ли и болезнь без внятного диагноза? Или диагноз есть, но не озвучен в силу причин, не подлежащих раскрытию?

Со сдавленным внутри себя отчаянием, не давая ему выхода, Ксения разглядывала маму. Время от времени она прижималась губами к маминым завиткам на виске, даже этими прикосновениями улавливая её необратимое истончение и то, о чём страшилась и думать. Некий мертвящий дух входил в её ноздри, когда она максимально приближалась к матери. Шарфик казался кружевной тенью листвы на лёгком домашнем платье, слишком избыточном для её фигуры. Хотя все мамины платья стали для неё просторными, – ненужным текстильным хламом, выбросить который у Ксении рука не поднималась. Как будто выбросив их из маминого встроенного шкафа, она изгонит вслед за ними и саму маму прочь.

Ксения вздрогнула, отгоняя ужасающие, не мысли, а образы, совершив отгоняющий жест рукой, как отгоняют зловредную мошкару. Принялась жадно впитывать в себя глазами, дыханием живую мать, сидящую рядом. В меру высокий гладкий лоб, идеальные дуги бровей, тонкий носик. «Женщина – мечта, не нашедшая своего мечтателя», – вот что подумала Ксения. Верхняя губа мамы, трогательная по виду, шевелилась, потому что мама что-то произносила про себя. В своей болезни она казалась маленькой, и её хотелось прижать, утешить, спасти. Она была из тех людей, глядя на которых, легко представляешь их в детстве. И Ксения обхватила её, как будто сама была её матерью. Если бы было возможно, она отдала бы ей половину своей жизни, больше половины. Ведь ей самой предстояло жить бесконечное, как ей мнилось, число лет. Но кому могла дочь предложить эту невозможную сделку?

В тени было зябко, не Ксении, а маме, и Ксения, поняв это, вытащила мамину накидку крупной вязки из-под неё и укутала плечи мамы в разноцветные рукотворные листья. Так укутывают ребёнка, бережно. Мама прижалась к ней.