<…>
Святки начинались с рождественского Сочельника. Шестого января утром бабушка говорила: «Сегодня – строгий пост». Держали его до первой звезды, и, кажется, ничего не употребляли в пищу. Теперь мне думается, что даже на ужин мы ели лишь пресную ячневую кашу.
Зато седьмого числа ещё до свету бабушка ставила в русскую печь противни с пирогами и калачами – один за другим. Затворённые1 на домашней сметане, калачи получались ароматными и рассыпчатыми. Пекла их бабушка много-много, и не только для внуков, и не только в то утро, а почти каждый день после наступления Рождества – старинный обычай предписывал хозяевам ожидать гостей.
Они приходили вечером. Шумные и весёлые, баски́е и страшны́е – те, кого в наших краях называли таинственным словом «кудеса». Размалёванные угольями и всем, что попалось им под руку, гости изображали цыган, медведей или рогатую нечисть. Они пели, плясали, наводили невообразимый шум и гам, желали всяческого благоденствия щедрым хозяевам, складывали в холщовые мешки угощения и удалялись восвояси. Кудеса могли вернуться на другой вечер – их ждали, их привечали на протяжении всей первой недели после Рождества. На другую же неделю будто бы наступало затишье, но перед самым Крещением в дверь снова могли постучать, чтобы после пропасть на целый год.
Когда ты мал и не в силах угадать в чумазом чёрте односельчанина, а в мохнатом медведе – односельчанку, вечерние представления кажутся тебе необычайно завораживающим действом. Оттого-то с наступлением темноты каждый звук с улицы заставлял трепетать сердце от предвкушения встречи с незваными гостями.
Но всё-таки зимняя сказка начиналась чуть раньше святочного представления кудес. Она начиналась с морозных узоров на окнах, с деревянных санок-чунок, летевших с горы, с жарко натопленной под вечер «чёрной» бани на берегу реки, с ярких звёзд на небе, глядевших в застывающую полынью. Словно из ниоткуда возникал месяц, тоскливо скрипела старая ель у бывшего дома священника, а из тёмных перелесков слышался гул ветра. Ночью он любил забираться в печную трубу и выть, выть…
После бани мы обычно сидели за чашкой чая, играли в «козла» или собирались на деревенское гулянье, слушая бесконечные рассказы о том, как весело было в Шалге. Вероятно, сейчас вы задумались над тем, что такое «Шалга», и теперь я должна буду сделать кое-какие пояснения. О, этим диковинным словом называли одну местность, где прежде стояло никак не меньше двадцати деревень, сгинувших в беспощадном колесе времени. Жителям пришлось оставить Шалгу, потому что никто не связывал с нею никаких надежд. Человек уже побывал в космосе, а к тем деревням ещё только вели электричество, но приличной дороги так и не выстроили.
Многие бросили дом и переехали в соседний Коротец, где имелось всё: и работа, и магазин, и почта, и клуб, и медпункт. Отныне шалжаки звались коротчанами, плясали на мосту в Екатерину2 и собирались на кладбище в Троицу3, но незаметно для других продолжали жить традициями покинутого края. Был ли хоть один день, когда они не вспоминали свою бедную Шалгу?
Вот и мы длинными вечерами слушали рассказы о том, как в ранешное время ходили на беседы молоденькие девушки, как гадали они на Святки, как шутили над ними парни, и как одного чудного человека носили голышом от деревни к деревне в образе кудеса-покойника. Без мистики, конечно, не обходилось.
<…>
Из всех зимних историй больше всего мне запомнилась та, в которой говорилось о шумном духе, обитавшем лет сто назад в одном шальском доме. У этого явления не было никакого названия – то ли не находилось ему объяснения, то ли не хотелось произносить его имя. Только намёки.
Сам рассказ был чрезвычайно коротким, не считался святочным, не имел ни начала, ни конца. Но пока он неспешно лился, мы успевали вообразить, как быстро догорал зимний день в чужой деревне, и красное холодное солнце валилось за дальний лес. К утонувшим в снегах избам подбиралась густая, как черничный кисель темнота.
В той незнакомой нам деревне, названной Сокольем, жила девушка по имени Любава. Её крестьянское семейство по местным меркам считалось середняцким – не зажиточным, но и не нищим. Это значило, что у родителей Любавы имелся хороший дом с зимовкой и небольшое хозяйство, а будни их проходили в усердном труде.
Находилось Соколье в полуверсте от церкви, насчитывало около двадцати домов и больше шести десятков жителей – по крайней мере, так было до начала «германской»4. Селенье выросло из трёх дворов, и потому часть его жителей приходились друг другу не просто соседями, а близкими родственниками.
Мороз – не мороз, бежала Любава к своей двоюродной сестре Ольге, жившей тут же, в Соколье. У той в семье случилось страшное горе: в один год умер отец, а на другой не стало матери. На попечении девушки остались братья и сёстры, мал-мала-меньше – всех вместе семь человек; и только брат Илья был старше других. Из крепких середняков в одночасье они обратились в последних бедняков.
Жили сироты в своей избе одни, и в ту пору часто случалось бывать Любаве у Ольги. Зимой что – темно да скучно, оттого и собирались деревенские девушки на беседы то у одной, то у другой в избе, а то и отдельную избу поряжали, в складчину благодаря хозяев за хлопоты. С собой они приносили прялки, и целыми вечерами пряли под свои девичьи разговоры – от Михайлова дня до Николина дня отмеряли себе сорок пасм. Захаживали на беседы и парни. Но если осенью ещё плясала да играла молодяжка, то с Филиппова поста всё веселье воспрещалось до самых Святок.
А вот в Святки!.. В Святки наоборот: прясть нельзя, озорничать – можно. Можно нарядиться страшным кудесом, разворошить чужую поленницу, тайком погадать на судьбу, и ничего тебе за это не будет.
Как и всякие другие девушки, шальские придумывали себе нехитрые развлечения. То загадывали встречу с суженым во сне, положив замок с ключом под подушку, а то и на перекрёсток в полночь бегали. Слушали: не звенит ли где колокольчик? Откуда прозвенит, туда и замуж идти. Лишь бы успеть убежать с перекрёстка, чтобы бесы не схватили и не уволокли с собой! Слушали и просто под окнами изб, взяв с собой загодя испечённый прясной пирог5. Коль подслушанный разговор был добрым, значит, и год обещал быть хорошим. Ну, а коль о худом говорили или ругались, то и год ожидали худой.
Сыпали девушки в глубокие блюдья разные занятные вещицы – колечки, булавки и прочее. Пели подблюдные песни, судьбу себе выбирали. Гадали в банях с зеркалами и свечой: «Суженый-ряженый, постой передо мной…». Шептались в Шалге, что суженые впрямь являлись; правда, кому-то он раз показался не в зеркале, а отражением в воде, налитой в ведро.
На посиделки сёстры из Соколья ходили вместе, а после бесед оставалась Любава у Ольги на ночь и видела по-настоящему странные вещи. Когда и почему в доме сирот стал озорничать шумный дух, никто и тогда сказать не мог, а теперь уж и вовсе говорить некому. Плутовал помаленьку, на глаза не показывался, но только лягут все спать – дверь в сени возьми и раскройся сама… Ну, мало ли что бывает, девушки встанут, закроют, а дверь, как нарочно, обратно распахивается. Клубится пар в промерзших сенях, снаружи мороз лютый! Вот они опять закроют, крепко – на крючок, так крючок с петли срывается, и дверь снова стоит открытая настежь. Мучались, пока тому не надоест.
В другую ночь принимался он возиться на чердаке. Такой шум поднимал, что казалось, будто по потолку кто-то сундук кованый таскает. Девушкам и не страшно вовсе, их больше любопытство разбирает. Без страха залезут они на чердак, посмотрят – нет никого, тишина. Вернутся в избу, а на чердаке опять возня и грохот стоит.
