«А лошадей то опоили дурманом?» кованым гвоздём в глубины разума командора влетела мысль, но теперь было поздно. Элисиф с Лелианной да верным Эйком меся животами грязь лежали в авангарде у разрушенных временем врат частокола, обратившегося завалом в нечто сравни баррикаде. Та по разумению командора сможет хоть ненадолго, но сдержать вал неупокоиных.

«Сдержать? Уж не потешайся!» – саму себя оборвала Элисиф, зелёными даже не моргающими очами до боли вглядываясь сквозь щель нагромождённых брёвен в нарастающие свечение по укрытому завесой тумана тракту. Рядом зашебуршав пластинами доспехов, чуть ближе подполз былой сквайр, протягивая полоску вяленого мяса.

«Совсем сдурел! Будто мне ща до харчей!» – но взвывший зверем желудок с утра не видавший и маковой росинки, имел на тот счет совсем иное мнение. Всего пару раз удалось ей откусить твёрдого как подмётка сапога лакомства, чуть поморщиться казавшимся громом щелчкам со стороны Лелианны, взводившей натяжением крошечных ручек колёсцевые затворы своих самопалов. И тут окружающий мир перестал существовать, его разбило осколками невиданной ненависти, донёсшееся с тракта замогильное пение сотен голосов.

Явились кающиеся! Поспешающие в некрополь на поклон своей тёмной госпоже, взывающие о милости избавления непрестанных мук, второй уже полной смерти!

Может и посильно было сравнить его с церковными светлыми гимнами, тот-же стройный лад, громкие возвышенные голоса сотен глоток, поющие в унисон. Вот только стоило чуть вслушаться как обмирало нутро, а голову начинало садить тупою болью, что усердием зубца каменотёса волнами агонии проникала в самые глубины естества, вытесняя беспросветным мраком все то светлое, что ещё оставалось в душе. Хитросплетение слов было не разобрать, а если сказать, как на духу то и вовсе не хотелось, в обманчиво прекрасном ужасающем пении будто, сплетались исковерканными формами все языки одновременно.

Свет приближался, мертвенно голубое свечение будто проникшее из-за границ мира тёмной его изнанки и объявшее все окружающее пространство на многие мили.

На тракте показались первые силуэты процессии, ведомые призрачной фигурой. Чинно парящей над мощёнкой, раскинувшей руки девочки совсем ребёнка, растерзанного при жизни огнём. Самой темной госпожи фрейлина под защитой двух весталок, на первый взгляд женственных фигур наглухо оплетенных алыми лоскутами шёлка. Лишённые губ уста проглядывали из-под глухих капюшонов черного адаманта шипастых диадем, ухмыляясь во всю челюсть острыми зубами. Черные длани железных кривых когтей не меньше локтя длинны перстов едва не скоблили землю.

Троице поспевали ведомые тёмною волей мертвяки в истлевшей одежке былых крестьян да цеховых мастеровых, лишь местами прикрывающей высушенную плоть. Они ковыляющие вперёд, задрав отвратные личины бездонной черноты провалов глазниц к небесам, держали в когтистых дланях горящие потусторонним замогильным огнём лампады. Один, два, десять с полсотни, раззявивших невероятно пасти «сухарей» как величала их Лелианна.

Меж них вертя клыкастыми изъеденными язвами мордами мутно белых буркал, сновали псы под руку с в конец утратившими облик прежних людей вурдалаками алчно щёлкающими пастями. Следом держа поднятые пред собой мечи, громыхая шагали изъеденные ржой доспехи, меж сочленений которых клубился, чернея самой бездны мрак, а смотровые прорези шлемов рогатых топфхельмов озарялись все тем-же голубым пламенем.

Сердце командора ухнуло вниз, в пропасть леденящего отчаянья, когда призрак ребёнка поравнявшись с баррикадой рухнувших врат, замерла. Изуродованная девчурка словно, что учуяв, обернула частью выгоревшее до кости личико прямо на лагерь. За ней безвольными куклами замерли стражницы и все кающиеся. Оборвалось пение, призрак несколько секунд смотрела в сторону становища, а затем заискрившись улыбкой, уже чуть не вприпрыжку, ну в точь-в-точь живая непоседа, продолжила свой путь увлекая лишённые посмертия всамделишные полки, сызнова грянувшие отвратным своим гимном.

Великим воинством шествовали строхолюды по тракту, минуя забывающих о такой малости как дыхание живых существ, укрывшихся в развалинах Хмельного гнола. Их поступью вздрагивала сама земля, а хор то примолкал, то разверзался неописуемой мощью. Тухлый смрад стоял невыносимый, высились трепеща в унисон пению стяги с отвратным многолучевым символом. Даже средь скарабеев не все знали его суть. Командор ведала потому и отводила взор ровняясь на Лелианну.

За мертвыми рейтарами ковыляли по виду впрямь живой, вчерашние кнехты кто ещё в справных облачениях, кольчугах, хоуберках да широкополых капеллинах, а кто истлевшим костяком, числом в несколько сотен ведя на поводу очередную фалангу певцов. За коей исполинской тушей на многих десятках лап, бывших людских ног, полз безразмерный толстяк, весь окованный цепями и обломками броней с харей способно зевом сотен зубов напросто перекусить человека. В жирнеющих руках покоились рукояти цепов что пахали землю шипастыми головками не хуже плугов.

«Илир проводник воли его даруй мне сил! Укрой ровно щитом нерушимым светом своим душу мою! Огради от тьмы, словом своим и волею. Не оставь светоносный и пречистый в одиночестве верную рабу твою!» – твердила про себя заученную ещё в послушничестве орденском молитву командор. Созерцая процессию в которой показались и вовсе отвратные представители. Принявшие сросшимися перемешенными телами очертания пауков змей и прочих, прочих, прочих неописуемых страшилищ.

Снова лампады, сызнова пение что напрочь лишало рассудка, спасаемого только истовой молитвой. Элисиф чуть не искрошила свои зубы, увидав как один из скарабеев, одноглазый Раль поднявшись и обронив оружие, неестественно ломано поковылял следом неупокоиным с пустым выражением лица. Пение полностью выжгло его душу, но присоединиться к шествию кающихся ему не довелось. Рыбкою блеснул в мертвенном свете кинжал, угодивший аккурат в затылок, а рискнувшая привстать Лелианна залегла обратно.

Боль возвратилась под руку с сознанием! Агония снова пожирала его, сызнова безжалостно обгладывала каждый мускул или кость, калёными клещами надругиваясь над нутром. Безымянный застонал, то онемение, вызванное гнилыми клыками да когтями, схлынуло без остатка ввернув в глубокую пучину беспрестанной муки. Над ним едва видимые из-за заволочившей взор пелены, склонились седой старик с лысой головой да мальчишка ужасом распахнувший глаза.

По ноздрям вновь вызывая рвоту ударил непродаваемый сумбур терпких ароматов, чуть не разорвавший стенки черепа изнутри. Безымянный попытался закричать, но старец, зажав испугом его рот своей ладонью, повелел пареньку подать одну из склянок и залил в рот терпко отдающее душницей и темьяном густое варево. Тиски боли стали разжимать свою хватку, освобождая безымянного, неся покой и вскоре застеленные пеленой голубые глаза медленно так сомкнулись.

Но боле не-было тьмы, она не объяла его. Не иначе через размытую призму он видел, как его крохотную ладошку сжимает рука вся в лоскутной перевязи. Он видел, как женщина из-под чьего капюшона выбивались русые волосы, ведет его среди заснеженной дороги, извилисто бегущей средь обломанных клыков серых скал, тоже скрасивших угрюмость белёсым саваном.

Он узрел как скалы раздавшись уступили место двум каменным башням, чьи стрельчатые бойницы в верхах скрывались тенью серой черепицы крыш. Рукотворные исполины, соединённые меж собой огромными вратами, нависали над ним своей неописуемой мощью. Но громада донжона высившегося за ними серым колосом редких малых окон, главного строения цитадели и вовсе заставила ребенка благоговейно задержать вдох . Медленно бухтя цепями опустился через пропасть подъёмный мост, поднялись клыки решётки и распахнулись створы.

Женщина, припав на колени обернула его к себе. Её лик тоже был скрыт лоскутами, но красивее он не видал, ведь средь повязок и непослушных локонов были полные слез глаза. Прекрасные серо-голубые очи в сетке морщинок. Она говорила, но он не мог расслышать слов хотя так страстно этого желал.