Зимняя продажа спиртного значительно уступала по объему летней и едва не стоила Ивану Ухину жизни. Продав под Новый год одиннадцать бутылок (из трех ему пришлось отхлебнуть, а еще две распить с одиноким отдыхающим), Иван вдруг понял, как далека заснеженная лесная дорога из «Сытых боровичков» до родного дома. Спотыкаясь и падая, он относительно благополучно преодолел первую часть пути, но потом вдруг его перестали слушаться ноги. Иван удивился, но не собственному бессилию, а тому, как глупо, оказывается, ему приходится умирать. То, что еще можно было назвать волей к жизни, поставило Ивана на карачки, и он пополз. Иван плохо видел дорогу, часто сползал куда-то в сторону, царапал там лицо о придорожные кусты и плакал злыми, бессильными слезами. Скоро он потерял варежки и его руки стали похожи на красные гусиные лапы. Уже увидев огни Верхних Макушек, Иван вдруг понял, что силы ушли совсем. Он сел и принялся колотить ушанкой по непослушным ногам. Страх смерти, собственно говоря, не очень-то беспокоил пьяного Ивана, но его пугало ощущение внутренней пустоты, которая вдруг расширилась до того, что стала захватывать пространство вокруг него. Иван подумал о том, что, если он умрет, не будет даже этой пустоты. Не будет ничего… Пустота была последнее, что он ощущал, и это последнее скоро станет настолько огромным и бесконечным, что ему никогда не будет конца. Никогда-никогда-никогда!.. Не будет целую вечность. Иван вдруг понял, что такое вечность. Короче говоря, одно дело ощущать холод снаружи и совсем другое изнутри. Пришел спасительный ужас, он и погнал Ивана дальше. Припорошенная недавно выпавшим снегом дорога была похожа на лог между крутыми валами-сугробами, а черные деревья – на кресты с оторванными поперечинами.

Очередной сугроб перегородил Ивану дорогу и, перебираясь через него, он вдруг почувствовал под собой что-то мягкое и упругое. Раскидав сугроб, он нашел в нем маленькую и скорченную фигуру. Еще не понимая, кто это, Иван увидел валенки на ногах человека. Валенки были большими, белыми и, судя по всему, толстыми и теплыми.

Человечек зашевелился и выругался едва слышным голосом.

– Витька, ты, что ли?.. – удивился Иван.

– Чего тебе? Уйди!.. – нехотя ответил Витька Кузьмин.

– Вставай, – твердо сказал Иван соседу. – Пошли домой, дурак.

Он сказал это так, словно он и Витька засиделись в гостях. Взгляд Ивана снова застыл на валенках. Витька приподнялся на локте и огляделся вокруг. На его лице появилось нетрезвое и поэтому преувеличенное изумление.

– Вставай, гад! – уже с надрывом выкрикнул Иван.

Витька Кузьмин – гибкий и худой, словно подросток – нехотя встал, помог встать Ивану и принялся зачем-то отряхивать его спину. От Витьки сильно пахло спиртным.

– А я это… Думал, что дома, – виновато улыбаясь, сказал он.

– Пошли, ну тя к черту! – хрипло и зло сказал Иван. – Я уже ног под собой не чую.

Идти вдвоем было легче. Мужики поддерживали друг друга и даже если падали, то падали вдвоем, и не до конца, то есть не лицом в землю, а только на колени. И каждый раз взгляд Ивана Ухина упирался в теплые валенки Витьки…

Этот случай как-то странно подействовал на Ивана. А может быть, он просто пытался забыть тот ужас, который испытал на зимней дороге?.. Короче говоря, на следующий день Иван принялся расспрашивать старушку Тимофеевну о секретах ее трав, чего никогда не делал раньше. Тимофеевна отвечала охотно, но уже скоро Ивану пришлось записывать то, что говорила старушка. Тимофеевна никогда не пользовалась весами и ее технологические меры веса (или объема) – горсть, щепоть, щепотка, «три былинки», «два нутра цветка» требовали примера. Иван купил точные аптекарские весы и взвешивал старушкины «щепоти» и «щепотки», но частенько они сильно разнились. Иван подробно выспрашивал почему. Тимофеевна затруднялась с ответом, но потом Иван понял все сам. Оказывается, все дело было в плотности «материала». Щепотка лепестков весила меньше листьев, а корни растения были всегда тяжелее «нутра цветка». Иван создал целую «систему мер» бабушки Тимофеевны. Она была сложной, запутанной и требовала максимальных умственных усилий. Иван аккуратно складывал тоненькие пучки трав и записывал на прикрепленных к ним листочках странные, древние названия и «меру веса».

– Валенки, валенки, – бездумно шептал Иван, рассматривая свои записи о травах. – Вот ведь чертовы валенки!..

Наверное, он не смог бы признаться даже самому себе, что именно привлекает его в теперешнем занятии: сами ли травы, спокойное ли занятие ими вдали от суетных людей или… тут автору трудно найти нужные слова… или все-таки то едва ли не одичалое внутреннее напряжение мысли и желание понять… Но понять, что именно? И какое отношение имело к занятию травами нелепейшее воспоминание Ивана о Витькиных валенках, которое – раз за разом! – тупо и настойчиво, появлялось в голове Ивана?

Иногда он расспрашивал Тимофеевну о ее вере в Бога… Но ее ответы были настолько просты, что были похожи на детские сказки. Впрочем, со временем он стал спокойнее. Потом Иван вдруг вспомнил, что раньше их село часто посещали «боровички» и покупали старые иконы. Их продавали многие селяне, кроме Тимофеевны. Запасаясь знаниями, словно готовясь в далекую дорогу, Иван стал расспрашивать Тимофеевну о тех рецептах, о которых рассказывала ей ее мать и, – как бы это странно не звучало! – снова и снова о ее вере в Бога. Рецепты матери Тимофеевны он записывал в отдельную тетрадку и для проверки, через день или два, проверял рецепт новыми расспросами, что же касается вопросов о вере, то они словно исчезали внутри самого интересанта словно за глухой стеной. Иван и сам не понимал, зачем ему это нужно. Так, понимаешь, ерунда, конечно, все это… Например, ведь сказано же было людям «не убий», а они убивают, сказано «не укради», а они – воруют. Чего стоит слово, произнесенное зря?

Расспросы продолжались несколько месяцев. Увлеченный Иван не замечал, что старушка день ото дня слабеет. Она уже не ходила по дому, как раньше, а садилась утром на кровать, подпирая спину подушкой, и ждала Ивана. Тимофеевна все чаще улыбалась ему какой-то удивительно беззащитной улыбкой и, казалось, не к месту часто говорила: «Слава Богу!» Иван вдруг заметил, что подобные восклицания старушки начинают его раздражать и он стал реже ее беспокоить.

Тимофеевна умерла в апреле. Дома был только Иван. Он стоял на коленях возле кровати Тимофеевны и пытался накормить ее манной кашей. Старушка сплевывала кашу, смотрела куда-то мимо Ивана огромными, счастливыми глазами и шептала неразборчивое и такое же счастливое. Иван перепугался и бросился искать жену. Люба задержалась в магазине (какая баба не любит языком почесть?), а, увидев Ивана, вдруг потемнела лицом и поняла все без слов.

Пару часов Иван стоял у двери в комнату, в которой умерла Тимофеевна. Он думал о том, что огород старушки год от года стараниями соседей, становился все меньше и меньше, и что к ней никогда не приезжали родственники. Всю свою жизнь Тимофеевна прожила тихо и мало кто знал, что с войны вернулся только один ее сын. Но покалеченный ею, обезноженный и спившийся, он сгинул где-то на глухом сибирском полустанке.

«Вот значит и все, – подумал Иван о Тимофеевне. – Все – и ничего больше. А дураки говорят, что Бог – есть. Ах, же сволочи!..»

Ему вдруг стало тоскливо. Иван почему-то снова вспомнил о валенках Витьки и неумело, как-то по-детски отрывисто, перекрестился. Явное несоответствие между ругательством и крестным знамением ни капли не покоробило его. Наверное, Иван все-таки верил в какого своего, особого бога, которого знал только он. А, впрочем, разве только он нашел такую веру, как, например, когда-то нашел Витьку и его валенки на дороге?..

Из комнаты вышла Люба и сказала только одно и так маячившее в мозгах Ивана слово – «все», подтверждая мысли мужа. Иван содрогнулся. Темнота за дверью комнаты, в которой лежала Тимофеевна, стала огромной, как бездна и в этой бездне могли пропасть без следа миллионы миллионов людей и миллиарды миллиардов валенок.