От тихого помешательства Ивана Ухина спас дворовый кобель Жулик. То ли обидевшись на ежедневные пинки, которыми награждал его хозяин, то ли лишенный своей, пусть крохотной, но все-таки доли добычи на подворье, пес вдруг проявил недюжинные сыскные способности и однажды утром в хлеву с телятами Жулик обнаружил толстенного и грязного донельзя «Маугли».
Увидев такое, Иван охнул и осел в поросячье корыто. Незваным гостем оказался одуревший от лечебного питания девятилетний мальчишка из «Боровичков». Спасаясь от надоевших врачей, мальчишка по личной инициативе поселился в чужом сарае. Он научился потихоньку доить корову, по ночам выгребал из-под сонных наседок яйца и не забывал время от времени опускаться в погреб за сладким и мясным десертом.
Маленький «боровичок» стоял посреди двора, уткнувшись взглядом в землю. Он то и дело вытирал нос и искоса, с нескрываемой жадностью, посматривал на пасущихся кур.
– Такие дела, стало быть… – только и смог сказать по этому поводу Иван Ухин. Он почесал большим пальцем спину, посмотрел на жену и добавил: – Теперь вся деревня над нами сто лет хихикать будет.
Срочно прибывшая по вызову врачей мама «боровичка» всплеснула руками и нашла своего «крошку» чрезмерно похудевшей. Малышу тут же, прямо на подворье Ивана, была вручена объемистая сетка с апельсинами и дефицитным шоколадом. Покачивая толстыми бедрами и на ходу вгрызаясь в сочный апельсин, «боровичок» направился к начальственной «Волге» своего папаши. От него шарахалось все живое, а кобель Жулик чуть не удавился в ошейнике, в панике перепрыгнув через забор.
Немного млея от смущения, Иван Ухин предъявил мамаше счет за трехдневное проживание ее сыночка в телятнике. Незамысловатый бухгалтерский баланс включал в себя и чисто моральные, то есть будущие издержки в виде насмешек соседей. Мамаша не стала спорить. Прихватив с собой трехлитровую банку варенья для любимого дитяти, она отбыла восвояси…
Короче говоря, экономические и, так сказать, сугубо личные связи между «Сытыми боровичками» и деревней Верхние Макушки процветали всегда. Например, во времена агонии продовольственного соцреализма, который, уже уходя, решил громко хлопнуть дверью, с прилавков исчезло спиртное. «Сухой закон» был вызывающе глуп, он царствовал над народом, не имея никой власти, и Верхние Макушки надолго пропитались стойким самогонным запахом. Самогон стали гнать все, даже девяностолетняя старуха Тимофеевна, которая, впрочем, в отличие от прочих селян, начала заниматься этим искусством еще во времена своей далекой юности.
Заселившие в то хозрасчетное время «Сытые боровички» обычные отдыхающие —санаторий в очередной раз сменил профиль обслуживания и стал обыкновенной «базой отдыха» – брали местные горячительные напитки довольно охотно. Но прежняя привычка к колхозному равенству, едва не сыграла с селянами дурную шутку. Неумехи-самогонщики, впервые взявшиеся за новое дело, вдруг увидели, что денежный ручеек течет мимо их кошельков, а те селяне, что поудачливее, то есть не брезговавшие и раньше доморощенным спиртным, вдруг стали ходить по селу с настолько гордыми лицами, что нерв сельской жизни натянулся до предела. Верхние Макушки вдруг стали похожи на революционный Питер образца 1917 года. Ну, а поскольку, как известно, богатые люди не любят бедных куда как сильнее, чем бедные богатых, дело едва не приняло совсем дурной оборот.
Умный Иван Ухин попытался было навести порядок среди разволновавшихся сельчан. Но его идея смешивать весь деревенский самогон в одном коллективном баке и вести торговлю только из него, во-первых, не устроила первоклассных умельцев самогонного бизнеса, а, во-вторых, возмутила остальных тем, что Иван собирался установить общую бочку на своем подворье. К удивлению многих «самогонный колхоз» поддержала бабушка Тимофеевна. Добрая старушка добавляла в свое «варево» смесь каких-то травок и ее самогон пользовался доброй славой не только в «Сытых боровичках», но даже на узловой железнодорожной станции Меловая, где на целых три минуты останавливались московские поезда. Тимофеевна всю жизнь занималась доморощенным лечением, знала толк в травах, и готовила лечебные настойки для тех, кто, например, маялся желудком, спиной или животом. Старушка никогда не требовала денег (посетители попросту «забывали» свои трудовые копейки на ее столе), а сами настойки действительно помогали больным. И хотя тишайший «бизнес» Тимофеевны всегда был, так сказать, строго единоличным, сама старушка почему-то пользовались всеобщим уважением у привыкших к коллективизму селян. Короче говоря, все-таки иногда наши люди бывают не столь уж революционны и нетерпимы, как это может показаться на первый взгляд.
Вмешательство Тимофеевны в дела «самогонного колхоза» пришлось кстати. Во-первых, внедрение «новых технологий» – то есть трав старушки – обещало прибыль всем, а не кому-то в отдельности, а, во-вторых, что, было не менее важным, никто не сомневался в честности самой Тимофеевны, родившейся в далекие и дикие времена непросвещенного царизма. Да и вообще, старушка прожила свою жизнь так, словно не заметила ни царизма, ни социализма и прочих политических мелочей. Ну, разве что Великая война забрала у нее трех сыновей, а ее дом, перед уходом из села, сожгли озверевшие мадьяры…
Впрочем, не будем о грустном! «Самогонный колхоз» заработал, но снова не обошлось без проблем. Селянам казалось, что Иван Ухин (общественную бочку установили все-таки на его дворе) то кладет мало трав в самогонное зелье; то попусту придирается к качеству самогона, который приносят ему селяне, а самые бойкие и наглые утверждали, что Иван – что б ему пусто было! – по ночам отливает самогон из общественной бочки в личную. Иван Ухин отбивался от сплетен как мог и довольно быстро (а вот в этом многие увидели уже откровенную хитрость) забрал Тимофеевну к себе домой. Ведь старушка хотя и сохранила ясный ум и хорошую память, была очень слаба в физическом смысле, почти ничего не видела и, перебирая травы, определяла нужные на запах и на ощупь. Иван лично встречал во дворе рвущихся на прием к Тимофеевне «за справедливостью» людей и дело частенько едва не доходило до драки. Короче говоря, если бы не разобщенность селян – не доверяя Ивану, они не доверяли и друг другу – Ивану Ухину пришлось бы нелегко.
Людей сплотила только новая беда – через полгода «самогонный колхоз» был начисто разграблен милицией. Сыщики нашли Ивана Ухина в сарае, где он тщетно пытался спрятать шесть мешков отобранной под руководством Тимофеевны травы. Милиция конфисковала не только самогон, мешки, но и саму Тимофеевну. Правда, после экспроприации улик стражи закона умерили свой пыл и ограничились штрафами без квитанций, а в будущем (как шепнул один из них на ухо Ивану) небольшим налогом с оборота.
Милиция покинула село, увозя с собой на вдруг затрещавших по-немецки мотоциклах кур и визжащих поросят. Не успели селяне успокоиться, как им дали понять из райотдела милиции, что, если они не поспешат выкупить Тимофеевну, ее отправят в дом престарелых. Новость была просто ужасной. Большинство верхнемакушкинцев лишь гнались за прибылью, и никто из этого большинства не задумывался о «новых технологиях» производства самогона или об усовершенствовании уже существующих дедовских методов. То есть эти люди были попросту безграмотны, а поскольку Иван Ухин и возглавляемое им меньшинство все-таки подумывали о завтрашнем дне, под угрозу было поставлено не только и не столько качество самогона, но и очередное, пусть хрупкое и скандальное, единение селян.
Старушку пришлось выкупать всем селом. Разузнав об этом, милиция подняла цену, но селяне проявили упрямство, а потом в дело вмешался дурацкий случай. Витька Кузьмин – из-за хронической слабости к спиртному и лени не самый первый человек из верхнемакушкинцев – на железнодорожной станции Меловая познакомился с тремя подозрительными типами в комиссарских, кожаных куртках. Как сказал позже один из селян, если бы этих «гадов было не три, а, допустим, тридцать три и у них был пулемет, они наверняка бы грабили поезда, а не пили водку с таким идиотом как Витька».
