И кто был рядом с Лёнькой, слышал под грохот взрывов, треск пулемётов, Лёнька пел: «Играла девчонка, / Девчонка, / Девчонка, / Играла девчонка …», но только уже не задушевно, а жестко, обрывисто.
Первое письмо насторожило Вадима Васильевича, и он с нетерпением ждал следующих писем. Привезли почту. Почтальон стал называть фамилии, Вадим Васильевич услышал «Глухов!». Взяв письмо, он взглянул на конверт. Нет, подчерк опять был дочери. Он отошёл в сторону, подальше от всех, открыл конверт, стал поспешно читать с надеждой, что в предыдущем письме Мила просто не упомянула о Нине, забыла, волновалась, по рассеянности, множество вариантов мелькали в голове Вадима, пока он торопливо читал исписанный подчерком дочери тетрадный листок. Вот и последние строчки с наказом – беречь себя, как только можно и «папочка, любой, слышишь, любой, но живой, возвращайся домой …».
О матери Мила опять не писала ничего, а повторённые дочерью прощальные слова жены перед его уходом на фронт обдали сердце Вадима Васильевича могильной жутью, от самой же Нины писем так и нет. Это может быть только в одном случае …
У Вадима Васильевича от страшной мысли онемел позвоночник, нечем стало дышать, он осел на корточки, затем, скрючившись, повалился на землю, через стиснутые до боли скулы рвался жуткий крик: «Нина! Нина! Нинаааа».
Кто-то взял его за плечо и сильно сжал, затем потряс. Сильная рука потянула плечо к себе – вставай. Вадим Васильевич повернул лицо к тормошащему его, над ним склонился Лёнька, в бригаде все сапёры стали звать его по имени отчеству, Лён Лёныч, за превосходное знание сапёрного дела. Лёнька приказным тоном потребовал:
– Вставай, Вадим, поговорим о наших бедах, иначе мозги могут не выдержать, – Лёнька протянул фляжку. – На, глотни, для случая сберегал.
Вадим Васильевич машинально взял фляжку и так же машинально глотнул из неё. От неожиданности перехватило дыхание, во фляжке был чистый спирт.
– Ещё хлебни, – сказал Лёнька. Вадим Васильевич опять машинально отпил из фляжки. Лёнька взял фляжку у Вадима Васильевича, тоже отпил, закрутил, сел рядом и начал первый о том, что терзало его, жгло сердце, лишало сна с 18 июля 1941 года.
– Я ленинградец, родился и жили там, отец, сестрёнка и я. Растили Злату мы с отцом. Когда родилась Злата, я в этом году уже поступил в институт. Кроме меня в семье детей не было, и мы все с радостью ожидали прибавления нашего семейства. Мама умерла при родах. С лекций я спешил домой. Мы с отцом боялись, что не сумеем сберечь этот крошечный комочек жизни. Только когда Злате исполнился год, немного раздохнулись, появилась уверенность, что сможем вырастить вдвоём. Здоровья Злата была не крепкого, но какими-то серьёзными инфекциями не болела. С отцом у нас было чётко: «Злата, у отца работа, у меня учёба». Всё. В первый класс мы повели Злату вдвоём. И вот вошло ей в голову, что она должна быть скрипачкой. Что послужило этому страстному её желанию, она не говорила, но настояла на своём. И мы с отцом определили её в музыкальную школу. А там стали хаять Злату, заявлять нам, что у девочки «не развит музыкальный слух». Как его «развивать»? Узнала и Злата, что про неё так говорят. И стала самостоятельно «развивать» в себе этот «музыкальный» слух. В общем, всё-таки перевели Злату во второй класс, скорее всего из-за её упорства. Представляешь, вот такая махонькая худенькая сестрёнка целыми часами пиликает на скрипке. Все дети во дворе играют, смех, галдёж, а у нас из окон – ли, ли, ли … Прямо выговаривает скрипка – ли, ли, ли … Соседи через стенку посменно работали, сначала в стенку стучали, выговаривали, потом то ли притерпелись, то ли стенку чем обклеили. А Злату во дворе стали звать, Лили. А так, как все же они учились в одной школе, и там стали звать Злату – Лили.
И так пять лет, ли, ли, ли …
А сама скрипачка из Златы превратилась в твёрдую Лили. Мало того, что и нам с отцом распорядилась, чтоб звали её Лили, так ещё и на чехле вышила стёжками вензель «Лили».
К одиннадцати годам Злата – Лили вытянулась, стала длинноногой худышкой. Я же уже тоже работал, денег хватало, но никакое «усиленное» питание не делало сестрёнку хоть немного справнее, вот, худая, длинноногая, но, несмотря на худобу, окрепла, уже не стала так часто простужаться, и ещё упорнее занималась на скрипке. По общеобразовательным предметам у сестрёнки тоже всё было нормально. Мы с отцом нарадоваться не могли, какую замечательную дочь и сестру вырастили вдвоём.
Лёнька замолчал и, отхлебнув из фляжки, протянул Вадиму Васильевичу, тот всё так же машинально взял её, сделал один глоток, отдал фляжку Лёньке. Лёнька отпил ещё глоток, встал, походил туда-сюда перед Вадимом Васильевичем, встал к нему спиной и звенящим голосом проговорил:
– А потом вот эта война …
Вадим Васильевич до этого безучастно сидевший и даже толком не понимающий, о чём это и зачем рассказывает сейчас что-то Лёнька, теперь тоже встал, взял у Лёньки фляжку, открутил, быстро хлебнул сам и вложил в руку Лёньки – пей. Лёнька сделал несколько глотков, закашлялся. Вадим Васильевич взял из его руки фляжку, обнял Лёньку и крепко прижал к себе, так они стояли с минуту, Лёнька глухо кашлял. Вадим Васильевич уже понял, что с девочкой случилось что-то страшное. И Лёнька стал рассказывать, что произошло в сорок первом году, 18 июля, на станции Лычково Новгородской области. То, что рассказывал Лёнька, не поддавалось осмыслению, это был такой ужас, что мозг отказывался воспринимать за реальность.
18 июля санитарный поезд с ранеными бойцами, в числе которых был и Лёнька, во второй половине дня прибыл на станцию Лычково …
Первые взрывы начались неожиданно без объявления воздушной тревоги. И в основном снаряды поражали состав, в котором везли детей, он стоял параллельно их санитарному составу. Как потом Лёнька узнал, состав состоял из 12 вагонов с детьми и сопровождающим детей персоналом. Снаряды, пронзали стены вагонов, летели щепки и вместе с ними части разорванных тел …
Появившиеся новые фашистские бомбардировщики сбрасывали на вагоны и бомбы и обстреливали из пулемётов. Лёньку дополнительно ранило осколком при первом обстреле. Оторвав от белья и перетянув новую рану, Лёнька выбрался из санитарного вагона. Рельсы были покорёжены от взрывов бомб. Всюду были части детских тел. Он не мог принять за реальность то, что увидал …
Всё было так ужасно, что у него, уже «обстрелянного солдата», свело спазмами живот и открылась рвота. Немного придя в себя, Лёнька, опираясь на кусок доски, отщепленной от вагона, присоединился к другим, оставшимся в живых. Это было невыносимо, это было жутко, но решено было собрать части тел, среди которых в основном были все детские.
Раненых солдат перевезли в госпиталь. Когда восстановилась связь, Лёнька позвонил отцу, с которым у него не было связи с отправки его с поля боя в полевой лазарет. Не дозвонился. Дозвонился до соседей. Они сказали, что его отец уехал на станцию Лычково, где фашисты с воздуха напали на состав с детьми. «Злата! Отец отправил её из Ленинграда?! И Злата была в одном из вагонов того состава?! Что с сестрёнкой?!». Лёнька ушёл из госпиталя и поехал на станцию. Там они и встретились с отцом. В одном из вагонов с детьми была Злата. Отец обезумел и никак не соглашался уезжать со станции, твердил, что Лили где-то спряталась недалеко, и они её непременно дождутся. Так они пробыли там несколько дней. Смог Лёнька увести отца со станции только в лес, уговорив его, поискать Злату там. На отца было страшно смотреть в его безумии, Лёнька опасался, что не выдержит сердце у отца, если Лёнька не даст ему возможности делать то, что его поддерживает – искать Злату. В лесу отец немного стал приходить в себя, но кругом уже были фашисты. Лёнька решил найти партизанский отряд и уничтожать фашистов изнутри, чтоб ни один из них не ушёл безнаказанный. Взрывать их, чтоб земля горела у фашистов под ногами! Вот так он оказался в партизанском отряде. Больше всего он страшится попасть в плен к фашистам, видеть их и не иметь возможности действовать. Об отце Лёнька сам ничего больше не говорил, а Вадим Васильевич поостерёгся спрашивать, не разбередить бы вопросом то, что пока не трогает сам Лёнька. Закончив свой короткий рассказ, Лёнька замолчал, вопросительно глядя на друга.
