После слов Роберта мастерскую еще долго наполняло молчание, душное, тяжелое, безысходное, пока голос Реми́ги не прервал его. Он начал вспоминать про свою молодость, учебу и годы, проведенные у доброго Ашбэ. То, о чем он говорил, не имело существенного значения для меня. Просто его голос мне нравился. Он увлекал меня на своих крыльях в далекое, неведомое мне прошлое

56

Макет центрального района будущего возрожденного города был почти готов. Оставалось только высадить тополиный бульвар, доклеить квартал со зданием почтамта и гостиницей, привести в порядок площадь возле Софийского исторического комплекса и памятника гетману Богдану Хмельницкому, а также обтянуть дерном склоны реки. Затем разборное основание мы по кускам доставим в зал заседаний горпроекта, утвердим на художественном совете, а оттуда перевезем в горисполком, где произойдет окончательное обсуждение его на сессии депутатов трудящихся — и можно начинать строительство! План действий в довольно энергичных монологах Реми́га излагал нам неоднократно. Но прежде чем приступить к воплощению его архитектурных замыслов в жизнь, придется еще очистить улицы от развалин. Прошлое сильно мешает. Битый кирпич собирают пока пленные, собирают медленно, вяло, словом, дело у них не спорилось и не горело в руках, как у нашего доктора Отто.

Постепенно мы привыкли к его присутствию, а Роберт прекратил злобиться и командовать им. Раньше меня охватывало неприятное, какое-то унизительное чувство, когда он пожилого человека, пусть и врага, гонял за фанеркой или гвоздем. Доктор Отто исполнял безукоризненно все сложные конструкции Реми́ги, не лучше, конечно, дяди Вани, но лучше нас. Это сперва раздражало и удивляло, потому что пленные немцы в моем представлении были вовсе негодящими людьми. Даже когда их собиралось много — сотни тысяч, — они производили бессильное, угнетающее впечатление, хотя их кормили — разумеется, не роскошно, но и не так чтоб плохо, судя по мауэру Флавиану. Нет, надежды на то, что они быстро очистят строительные площадки от развалин, мало. Пришибло их вроде. А в город входили с форс-мажором, под оркестр. Маршировали — асфальт стонал. Слух в сентябре прополз, что Гитлер готовился сам прилететь на торжество, да рассердился — на полтора месяца против назначенного срока его генералы опоздали. Слух просочился от самих немцев. Теперь бредут по улицам и не вспомнишь, что бравые вояки.

Однажды апрельским разноцветным днем школьные занятия отменили. Красивая Зинванна Иванченко — класрук и учительница русского языка — выстроила нас парами и повела смотреть пленных, которых прогоняли в концентрационные лагеря, расположенные в окрестностях. Бесконечные потоки довольно грязных, в оборванных мундирах, затравленных своим несчастьем людей быстро наскучили. Они, немцы, имели одинаковую внешность: черт знает какую. Передние шеренги — генералитет, старшие офицеры — еще смахивали каплю на бывшее войско, а серединка — ну просто шайка. Никакой выправки, никакого достоинства. Ветер приносил запах острого мужского пота и отвратительного курева. По бокам утомленно шли, не проявляя ни к чему любопытства, редкие конвойные, тоже, впрочем, не по-парадному одетые, держа трехлинейки под мышкой.

— Почему они нас не атакуют? — спросил культяпый Сашка Сверчков. — Их вон как много, а наших вон как мало. Атаковали бы и — свобода!

Я не испугался. Разве подобные типчики способны кого-нибудь атаковать? Зато испугалась Зинванна. Она усмотрела в словах Сашки с одной стороны — чуть ли не контрреволюцию и с другой — призыв к нападению на пленных, а неподалеку маячила фигура нашего директора Б. В. Брагина. Перед выходом со школьного двора занудливый Б. В. предупредил:

— Кто бросит в немцев камнем или даже щебенкой — исключу с волчьим, и пусть родители тогда не плачут в жилетку.

— Сверчков! — тихо приказала Зинванна. — Немедленно отправляйся домой. Маму пришли завтра с утра. Немедленно!

Но со Сверчковым справиться нелегко. Он засунул культяпку в карман поглубже, отбежал в сторону и во весь голос упрямо спросил:

— Чё я сделал? А?

— Сверчков! Немедленно вернись и замолчи. — Зинванна поймала его, крепко взяла за плечи и поставила перед собой.

Для верности обхватила еще и за шею.

— Пальцы они мне обрубили. Вон рыжий обрубил, — и Сверчков ткнул целой — левой — рукой в первого попавшегося пленного.

Тот ответил робким растерянным взглядом.

Сашка юркий, настырный. Летом сорок второго немецкие подростки, кажется, из организации «Белый орел» действительно оттяпали ему пальцы за то, что он бутерброды с колбасой спер у них в сквере из-под носа. Выволокли в переулок, прижали кисть к тротуару — и отмахнули одним ударом: не воруй!

Немчиков привезли в город полный вагон. Шатались они стаями, в коротких кожаных штанах, с кинжалами у пояса. Свирепые поразительно.

— Шлехт! Диб! Шлехт! — ругали они Сашку. — Шлехт!

— Конечно, шлехт, — признал он, когда описывал свое преступление перед оккупационным режимом, — но жрать до смерти хотелось. Пузо трещало!

Ранней осенью сорок второго немчиков отослали назад, в Германию. Сашка божился, что они у нас практику отбывали. Странно, какую, собственно, практику?

Пыль, вонь… Я смыкнул Сашку за рукав: мол, давай смоемся на реку. Черт с ними, с немцами, — скучно. Зинванна, однако, крепко держала его. Сашка скорчил мне рожу.

— Их надо заставить работать, мерзавцев, — сказал строго Б. В., — нечего даром хлеб давать. Выполнил норму — получай, не выполнил — зубы на полку. А ребят с уроков на развалины посылать нельзя. Вот они и должны-то очистить город, и тогда их можно отправить по домам. Как их много! Ужас!

Ах зануда! Ему бы только запереть нас в школе и не выпускать никуда.

Я чуточку подождал — вдруг Сашка выкрутится, а потом незаметно растворился в задних рядах и, прячась от Б. В. за кучами кирпичей, шмыгнул во двор.

Солнце припекало. Я скатился по могучим отрогам вниз — к реке, разделся на набережной и, сильно оттолкнувшись пальцами, нырнул в ледяную коричневую воду. Под водой я открыл глаза и увидел илистое бархатистое дно. В ушах зазвенело, и я вернулся на поверхность. Я нырял до тех пор, пока не закололо в затылке. Тогда я лег спиной на ноздреватые камни и вдруг представил себе макет центрального района будущего возрожденного города. Здания были огромными, высокими, и они закрывали солнце. Господи, сколько же построить надо, сколько кирпича пойдет сюда и где его взять? А сколько места должно быть расчищено! Нет, пленные сто лет ковыряться будут. Пусть лучше наши возвращаются поскорее, а пленные уматывают к себе домой. И точка.

Я улыбнулся от мысли, что скоро встречу отца, и с наслаждением потерся лопатками о теплый камень.

57

Война определенно приближалась к концу. Она издыхала, но она еще шла, быть может, — если посмотреть с философской точки зрения, — в наиболее ожесточенной и бессмысленной форме, потому что и с той, и с другой стороны солдаты гибли понапрасну — Германия не обладала ни малейшим шансом, и все это, включая гестапо и нацистский партийный аппарат, превосходно понимали. А весенние дни стояли поразительные — по своей кристальной чистоте, по своему страстному бурлению, по своей прозрачной яркости. Омытые деревья выпукло прорисовывались на фоне зеленовато-голубого неба сказочной тушевой вязью тонких веток, — как на японской бамбуковой ширме. Женщины, несмотря на утреннюю и вечернюю прохладу, одевались почти по-летнему, отчего город — или, вернее, то, что сохранилось от города, — приобрел необычно праздничный вид. И здесь, и там, посреди улиц, колхозники из окрестных районов прямо с телег начали продавать на ведра картошку, свежий, выпеченный домашним способом высокий круглый хлеб с глянцевой коркой, сбитое масло, завернутое в тряпицу, рассыпчатый творог, отжатый на самодельных сепараторах, раннюю зелень в щедрых полновесных кучках. Во дворах появились молочницы в серых потрепанных гуньках, но поверх них в белых фартуках. Молочницы ходили из квартиры в квартиру, позвякивая немецкими солдатскими кружками о довоенные жестяные бидоны, и продавали литр дешевле, чем на рынке, хотя прошедшая зима была не из легких. Соленые помидоры, огурцы и капуста, то есть все то, что неделю назад получалось в распреде или покупалось за бешеные деньги, сейчас превратилось из деликатеса в обычную, доступную людям пищу. Эти недолгие и — я бы выразился — штатские, человеческие приметы тоже свидетельствовали о том, что война вот-вот кончится, вот-вот — не сегодня, так завтра. Карикатуры на немцев исчезли напрочь из газет. Учебные тревоги сами собой прекратились. Комендантские патрули, разморенные солнцем, спокойно грелись, покуривая, на скамейках бульваров, в парках, на стадионе. Даже ребята на некоторое время успокоились, и взрывы на окраинах не громыхали. Такие сумасшедше мирные дни наступили перед самой капитуляцией, когда на мгновение померещилось, что все, о чем люди мечтали когда-то, ожило, все раны сразу затянуло и будто ничего прежде не существовало — ни войны, ни смерти, ни разрушений, а всегда было лишь бездумное шатание по улицам, запах отогретого асфальта, бегущих хилых дождевых ручейков и собственная волшебная — синяя — тень под ногами.