Еще месяц назад Сатановский дарил нам с Робертом контрамарки на один и тот же концерт, в котором играли скетчи из военной и партизанской жизни, пели «Синий платочек» и «Катюшу», а он сам исполнял в фельетоне «Поговорили» роль Гитлера, а также Геббельса и адъютанта. Ох, как мы смеялись над ними — громко, до неприличия, до того, что на нас оглядывались с укоризной. Ну, а как не смеяться, если Сатановский представлял похоже, очень похоже.
Справа и слева от сцены вспыхивали софиты: желтый, синий и красный. Их медленно скользящие лучи скрещивались на физиономии Сатановского. Оркестр в последний раз отыгрывал туш, и в зрительном зале воцарялась мертвая тишина.
— Недавно Адольф Гитлер вызвал к себе главвраля Геббельса. Ух-ха-ха! — зловеще подхохатывал Сатановский, подобострастно и комично — по-адъютантски — вытягиваясь. — Главвраля Геббельса!..
Прихрамывая, он бегал в желтом луче от кулисы к кулисе, изображая, как Геббельс спешит с визитом к фюреру.
— Хайль, мой фюрер! — жалобно выкрикивал все тот же Сатановский, замерев в испуге перед пока еще не возникшим Гитлером.
С физиономии Геббельса снимали луч, и он теперь вырывал из мрака лишь искривленные ноги министра пропаганды. Затем луч ползком возвращался, освещая уже маску с утиным носом и черной щеткой усов. А Сатановский визгливым голосом лаял:
— Это ты, Геббельс? Гав-гав! Я сегодня слушал твое выступление по радио.
— Ну и что, мой фюрер? Понравилось? — льстиво спрашивал Геббельс, скрыв гитлеровскую маску в глубоком поклоне.
— Безобразие! У меня заболел живот! — в гневе топал ногой распрямившийся, как пружина, Гитлер.
— Невероятно, мой дорогой фюрер! — дрожащим голосом удивлялся Геббельс, всплеснув руками и опять скрыв свое гнусное гитлеровское обличье. — Не может того быть!
— Значит, я лгу? — возмущался Гитлер. — Почему не может быть? Что, я не сверхчеловек? Что, у меня нет живота? — и он с гадкими ужимками ощупывал свою талию.
— Да потому, что от моих речей, дорогой фюрер, болит обычно голова! Ух-ха-ха, ух-ха-ха! Болит обычно голова! — И Геббельс, приплясывая и волоча ногу, исчезал под гром аплодисментов.
Нынче мы получали контрамарки на спектакли совсем иного рода. В городском театре репертуар на декаду заполнили комедии Шекспира и Островского, Лопе де Вега и Корнейчука, Скриба и Карпенко-Карого. Правда, ко дню победы, который ожидали все с нетерпением, но даты которой не осмеливались предположить, в авральном порядке репетировали новую премьеру. Пьесу «Штурм» местный драматург посвятил освобождению нашего города. Реми́га срочно клеил макеты декораций по собственным эскизам, а мы их осторожно перетаскивали на носилках в театр. Комедии, однако, у нас лично не пользовались успехом, и, напившись в первом антракте газировки за чей-нибудь счет, мы сматывались обратно в мастерскую или по домам.
Однажды вечером, когда гости собирались расходиться, Реми́га пригласил Гайдебуру с собой на генеральную репетицию в качестве консультанта, а тот в свою очередь вдруг предложил захватить доктора Отто. Реми́га сперва удивился, потом заколебался, потом испугался последствий, но Гайдебура его успокоил, пообещав, что он все возьмет на себя и устроит через разведотдел штаба округа. Конечно, театру польза, и немалая. Доктор Отто ведь оккупировал наш город и здесь был взят в плен.
— По театрам их еще водить, гадов, — прошипел Роберт на следующий день часов в одиннадцать, когда они уехали на «фиате». — Я б им показал, где раки зимуют, а то на Сырце прохлаждаются.
Я смолчал, но с ним не был согласен. Гайдебура — полковник, разведчик, знает, что делает. И я успел прямо-таки полюбить доктора Отто, хотя и по неизвестной мне причине. Вдобавок я подсознательно чуял, что не только война действительно приближается к концу, но и что доктора Отто скроили из иного материала, чем остальных немцев в моем представлении. Отдавал ли я себе отчет в том, что доктор Отто мне нравится? Да, но не полностью. Вообще я открыл для себя это случайно и удивительным образом.
58
Сегодня за доктором Отто конвоир не пришел вовремя. Нет его и нет. Дядя Ваня Осадчий церемонно распрощался с Селеной Петровной, на огонек забежали Сатановский с женой, картошка давно поспела, пора было садиться за стол, а ефрейтор Дубков не подавал пока сигнала снизу. Куда он девался или что-нибудь случилось?
Картошка чуть подгорела, и домашний щекотливый чад вытеснял почтовый казенный запах клея и сырой фанеры.
Селена Петровна спросила что-то по-немецки доктора Отто, который со стеснительной неловкостью смотрел то на ходики, то во двор, нетерпеливо ожидая ефрейтора. Доктор Отто щепетильный, как и Флавиан, — ужинать его не затащишь.
— Я одобрил вчера актеров, и мне не хочется сейчас выглядеть лицемером, — ответил доктор Отто, который всегда изъяснялся по-русски. — Патриотический хороший пьеса, но не до конца верный изображений немецкий штаб, который есть более сложный и универсальный систем. Ви, конечно, понимаете меня, ви сами жили Мюнхен и знаете немецкий стиль, ошень опасный стиль на штаб германский вермахт.
Доктор Отто уставал от нашего языка, может быть, не быстро, но все-таки уставал. Он резко наклонил голову, полагая, вероятно, что дальнейшие вопросы не последуют, и затем обвел нас прямым взором, на дне которого угадывалась некая неуверенность.
— А кто вам понравился больше? — спросил Реми́га.
— Прежде и лучше мне понравился актер, играющий майора Штрумпфа, адъютанта генерала Эбергарда. Это великолепный актер, и он создал редкий по правдивости шеловек на ваш спектакль.
К лимонно-розовому отблеску заката примешивался отдаленный шум проезжающих машин, рокот патрулирующего в небе истребителя и хриплый, наскучивший нам фокстрот, кажется «Рио-Рита», из соседнего флигеля. Доктор Отто затянулся и выпустил в форточку струю дыма — так курил и мой отец в присутствии матери.
— Я обязан выразить, что мне безусловно понравился обер-лейтенант Вальтер, сын генерала. Ошень изящный парижский немец. Он фланировал улица Лаффит и любовался по вечерам на Сакре Кёр. Да, ошень внушительный по красоте и оттенкам сцен.
— Сакре Кёр — вроде Собора Парижской богоматери, — пояснил нам Реми́га.
— Но мне сомнительно, что командование отправило Вальтера на Восточный фронт. Зашем? Несправедливо ведь — и отца, и сына. Обычно кто-нибудь один воевал в сносных условиях. Полковник Алперс и капитан Брук убеждают психологически, но в определенной степени и господин генерал тоже.
Как калечит людей военная служба! Господин генерал! Экселенц! И это — в плену и об актере!
— Парижский немец-офицер не то, что русский немец-офицер. Мундир не тот, грудь не тот, улыбка не тот. Щелк каблук не тот. Молодой Эбергард не утомился от войны, а старик утомился. Я смотрел два ваш фильм, — продолжал доктор Отто. — Хорошие фильм. Даже плакал. Я должен подчеркнуть — много падал зольдат с той и другой сторон. Ваш зольдат до Сталинграда падал куда больше, но и наш зольдат падал достаточно. Вернее, их зольдат.
Он произносил «зольдат», именно «зольдат». Другие слова чище выговаривал.
— Немецкий зольдат ошень опасный, он не дает себя глупо убивать. Если глупо убивать, то зольдат не опасный, а война не ужасный. Вам не нужен мой комплимент, вам нужен ваш ошибка.
Сатановский невольно передразнил:
— Ошибка у нас много.
Затем он замолчал, и надолго.
— Немецкий зольдат имел разный период в эсэсэсэр. Каждый весна новый период. В шляпе генерал Эбергард не сидел. Он не варвар. Шляпа в коридоре, далеко — им шранк, а не на столе и не на подоконнике. Под крышей редко в шляпе и честь не отдают.
Физиономия Сатановского, который исполнял в «Штурме» роль коменданта города генерала Эбергарда, приобрела напряженное выражение. Он и не подозревал, что найдет в докторе Отто такого придирчивого консультанта и критика.
— На охране штаб мундир полиции — полицайоберсекретарей, а она армейская. Откуда выкопали у обер-лейтенанта булавку с имперским золотым орлом в эсэсовском вензель? Вещь дорогая и для оберштурмбаннфюрера. Не по чину она Вальтеру и роду войск. Кобура тоже. Превосходный оружий парабеллум, но непосильный для дряхлый генерал. Я уже был в плену десять месяц, когда двадцать четвертый июль нацистски приветствий ввели на вермахт после Клаус фон Штауффенберг и его мин. А у вас в пьесе — ноябрь сорок третий. И господин генерал не обязан кричать «хайль Гитлер!» всем подряд. Слишком много. Иногда пожимали руку, целовались при встрече и расставании. Ошень естественно, особенно вермахт. Да!..
