— Наши генералы трофейные «хорьхи» не уважают, — объяснял Роберту Гайдебура. — Что они, глупые? Они на «виллисах» трясутся. По краям бронетранспортеры.

— Вы «бенц» попробуйте или «ханомаг», — советовал серьезно Роберт. — Насчет «хорьха», пожалуй, правда, но шикарная штука.

— Гайдебура сегодня на «фиате», — определил Роберт. — Рабочая лошадь. Сбегаю погляжу…

Селена Петровна, звякая серебряным браслетом, принесла окутанный светящимся туманом черный чугун. Но разве «фиат» сравнишь с картошкой, пусть и в мундирах? Я, однако, не следую за Робертом, — я остаюсь.

— Спасибо немцам, — говорит Селена Петровна. — Иначе когда б это мы здоровой крестьянской пищи поели. Кукушкина утверждает, что в кожуре ее масса витаминов.

— Что правда, то правда — долго мы их будем благодарить да помнить, — согласился иронически Сатановский, который любил вместе со своей красивой женой заглянуть на огонек — поужинать.

Они выставляли регулярно свое угощение: французские сардины в плоских банках и трофейный шнапс в граненых литровых бутылях.

— Долой плохих пророков, — сказал тогда Реми́га. — В нашем отечестве, — и он обвел рукой мастерскую, — их, надеюсь, нет. Пускай лучше Германия нас запомнит.

55

— Я вот о чем сегодня подумал, — сказал Сатановский. — Именно немцы, лютеране по преимуществу, воплотили вековечную мечту испанских католиков-инквизиторов. Это насчет уничтожения евреев. Любопытно, что они начали воплощать ее энергичнее, когда интербригады были разбиты и Испания попала в лапы каудильо. Проследите: Берлин — Мадрид. И лишь затем — Рим. Ведь приблизительно в это время активно включился в травлю Муссолини. До середины тридцать седьмого года он не трогал римских евреев, насчитывающих более чем двухтысячелетнюю историю. Не все так просто в этом прекраснейшем из миров, не все так просто. Папа, мой милый, все зло в папе.

— Что за глупости! — воскликнул Реми́га. — При чем здесь папа и католики? И Муссолини? Муссолини шестеренка в единой фашистской системе. А бешеная погромная агитация в двадцатых годах, когда Франко еще политические пеленки пачкал! А «Хорст Вессель»? Суть не в папе и даже не в Гитлере, а в крупном монополистическом капитале и в банках. Суть в Тиссене, который поссорился с Гитлером, и в Мессершмитте, который готов с ним поссориться, и суть в мещанах, которых необходимо на кого-то натравливать. Европейские мещане — не аморфная группировка, это не русские, горьковские, мещане с бессодержательной болтовней, пьянством, нытьем и обжираловкой. Европейский мещанин хочет иметь цель. Это важно понять. Немцев обманули призраком золотого дождя. Индия, слоны, алмазные копи, а Россия — скала на их пути. Они опьянели. Пьяный народ! Вы полагаете, что Гитлер стремился разгромить Англию? Наивные люди. Крушение британской короны чревато катастрофой колониальной системы, ломкой в мировом масштабе. Гитлер добивался иного — вытеснить англичан из Африки и Азии. Вот почему он сел у берегов Атлантики, а на восток рванулся очертя голову. Он вовсе не намеревался опровергнуть Шлиффена.

— Может, ты и близок к истине, Игорь, но твоя точка зрения мало похожа на правду. Зачем тогда они уничтожали евреев? — спросил Сатановский.

Реми́га пожал плечами.

— Я не еврей, — сказал он, — но я не отделяю себя от евреев, и потому что я вообще не отделяю себя от человечества, и потому что Селена Петровна еврейка. Кстати, мюнхенская, баварская еврейка, и в детях моих соответственно течет пятидесятипроцентная иудейская кровь. Я свято верю в разум Германии. Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. Правильная мысль и очень порядочная. От несбыточных обещаний закружится голова хоть у кого. Я учился в Мюнхене у Антона Ашбэ, бродил пешком по стране. Я отлично помню, как это начиналось. Я — свидетель.

— Ты веришь, как моя жена верит, что я достану путевки в Ирпеньский профилакторий, — не удержался от язвительного укола Сатановский. — Не прикидывайся, Игорь, простофилей. Тут все свои. В крови немцев убийство. Сопоставляй, сопоставляй факты и даты, мой милый. Погромная агитация одно, концлагеря для двух-трех тысяч интеллигентов — другое, а крематории Треблинки и Аушвица — третье.

— Это ты простофиля, — сказала его жена, тыкая вилкой в картошку, — а не он. Все это одно и то же. Ой, какой ты простофиля и превеликий путаник.

— Основной вопрос упирается в мировоззрение, — вмешался в разговор Гайдебура, распространяя вокруг себя запах уличной свежести, «шипра», уверенности в будущем. — Послевоенная Германия — счастливая Германия. И на земле воцарится вечный мир.

Селена Петровна с сомнением посмотрела на него.

— Ну, пошла политграмота, — заворчал Сатановский. — Вы обратите внимание на морду Гитлера. Он же дегенерат, и все они такие: Геринг, Гиммлер. Лбы низкие, большие щеки и выпученные челюсти.

— Наша политграмота подкреплена «катюшами», — припечатал Гайдебура. — Это вы себе зарубите на носу, товарищ Сатановский.

— Лоб у Гитлера безусловно высокий, — возразил Реми́га, ярый противник конфликтов в собственной среде. — Дело не во внешности, а, как правильно заметил полковник, — в мировоззрении.

— Это вы бросьте, Игорь Олегович, — ни с того ни с сего вскинулся дядя Ваня. — Вы хоть и известный художник и в Европах побывали, но это вы бросьте. Что значит высокий лоб? Что ж, он умный, по-вашему?

— Уж точно не дурак, — внезапно вклинился Роберт, — никак не дурак.

Он скажет — что стекло разобьет: всё вокруг вдребезги.

— Ты не тявкай, пащенок, — рассердился дядя Ваня. — Не дурак он, а кто? Вон у меня легкое прострелено навылет. Морда у Гитлера — брррр, — и он скорчил довольно гнусную рожу. — Шакал, трупоед копыторогий.

Селена Петровна не испугалась отталкивающей физиономии дяди Вани, а, наоборот, потянулась к нему и дружелюбно поправила завязку на вороте вышитой сорочки.

— Не волнуйтесь так, дядя Ваня. Вы живого Гитлера видели? — спросила она.

— Не-е-ет. Зачем? Что я, сумасшедший? Но по карикатурам прекрасно изучил. — Дядя Ваня твердо наколол вилкой приличное количество капусты и перенес ее себе на тарелку. — Вы, Игорь Олегович, сколько раз говорили, что Кукрыниксы и Борис Ефимов уловили в Гитлере самое зернышко, самое характерное. Трупоед трупоедом.

— Ничего подобного, — неожиданно рассмеялся Реми́га, — в толпе его примешь за обычного конторщика или приказчика. Я и Селена однажды соприкоснулись с ним нос к носу.

— Ой, врете, — брякнул я, — ой, неправда.

Тоже, между прочим, камнем по стеклу.

— Юра, он никогда не обманывает, — строго ответила мне Селена Петровна. — Дай бог, чтоб и ты никогда никого не обманывал.

Вот жизнь при Реми́ге! В голове шумит. С одной стороны, хочется, чтоб прав был Гайдебура, а с другой стороны — дядя Ваня, с третьей стороны, вроде бы и Реми́га прав — лоб у доктора Отто очень высокий, хотя он и немец. Гитлер бесспорно копыторогий трупоед. Путаница невообразимая, но какая любопытная путаница. Вот жизнь, а? Что Кныш с его жалкими рассуждениями.

— В начале двадцатых годов, — врезался в сумятицу моих мыслей Реми́га, — в самом сердце Швабинга открыли кинотеатр, в котором крутили немые фильмы-пейзажи. Селена у меня обожала природу: пойдем да пойдем. Отправились, хотя времени у нас было в обрез…

Селена Петровна прислонилась щекой к плечу мужа.

— Демонстрировали, кажется, «Эдельвайс». Снежные Альпы, мягкие душистые луга на склонах под высокими бескрайними небесами. Плавные снежные водопады, как в сказке. Чудный сон. Ах, какая красота, Игорь, ты помнишь?

Она устало прикрыла веки и улыбнулась — неярко, робко, как улыбается маленький ребенок во сне.

— Во флигеле на Чудновского одного обер-лейтенанта, — сказал громко Роберт, — из этого вашего проклятого «Эдельвайса» денщик месяц с ложечки кормил. На Кавказе к нему горная хвороба прилипла какая-то. Тошнило его каждый божий день. Жаль, не подох, кашлял по-страшному — сам не дрых и спать никому не давал, зараза. Дивизию его горную наши оттедова вышибли, рубили их там перед Сталинградом, как капусту.