Как мы увидим в одной из дальнейших глав, оптимизм Колуэлла в отношении бдительности австралийской службы безопасности не оправдался: со временем Австралия признала, что позволила въехать ряду пособников нацистов, иногда прекрасно зная, кто они такие – в том числе нескольким обвинявшимся в военных преступлениях[223]. Мы располагаем рассказом из первых рук о том, как это происходило. Свидетель – не военный преступник, а русский, добровольно сотрудничавший с немцами в период оккупации и добровольно уехавший вместе с ними, когда началось отступление. Беседа с Константином Гавриловым состоялась в австралийском консульстве в Германии в 1949 году после того, как его заявку на переселение отвергли США, Марокко, Чили и Аргентина. Собеседование проводилось на немецком. Гаврилов вспоминал:

Гаврилов, уверенный в том, что визу ему не получить, отрывисто ответил: «Все зависит от точки зрения и от позиции говорящего». Интервью получилось коротким и напряженным, но под конец сотрудник просто сказал: «Езжайте в Австралию»[224].

Австралийцы так плохо ориентировались в проблеме коллаборационизма прибалтов, что в августе 1949 года в прессе появились фотографии семилетней Майры Калныньш, светловолосой латышки, 50-тысячной иммигрантки из перемещенных лиц, прибывших в Австралию, – несмотря на то, что ее отец, инженер, работал на немцев в Риге, а потом, в 1944 году, вместе с ними эвакуировался в Германию[225].

Лес Хейлен, который когда-то надеялся заманить в Австралию в качестве иммигрантов хороших социалистов из Северной Европы, позже написал в своих мемуарах: «История горько подшутила над нами – к нам приехали наши бывшие враги»[226]. Он мог бы заметить и еще один парадокс: те ди-пи, которых завезло в Австралию лейбористское правительство, как правило, совсем не симпатизировали лейбористам и десятилетиями – пусть и исподволь – способствовали выдавливанию этой партии из власти. Из-за послевоенной программы массового переселения и шедшей параллельно миграции отдельных лиц с правом высадки в Австралии оказалась немалая группа восточных европейцев и бывших советских граждан, чья ненависть к коммунизму (а заодно и к социализму), считавшаяся весомым плюсом в момент их приезда, была куда сильнее, чем их антипатия к немцам и к нацистскому режиму (если эта антипатия вообще была).

Из всех центров русской эмиграции единственным городом, который мог претендовать на название второй родины, кусочка настоящей России за пределами России, был Харбин. Конечно, в этом представлении о Харбине всегда был элемент самообмана, и он возрастал по мере увеличения доли китайцев в городском населении и укрепления китайского административного контроля после революции в России. Но был в нем и элемент правды. В самом начале ХХ века Харбин действительно был русским городом, порождением российского колониализма конца XIX века и железнодорожного строительства.

Русские начали массово приезжать в Маньчжурию в 1890-х годах, после того как Китай подписал соглашение, разрешавшее Российской империи строить Китайско-Восточную железную дорогу[227], которой предстояло ответвиться в Чите от недавно построенной Транссибирской магистрали и далее идти на юго-восток через Маньчжурию (китайскую территорию), чтобы закончиться во Владивостоке – русском портовом городе на берегу Тихого океана. Так возникла экстерриториальная зона шириной около воcьми километров, и вдоль новой железнодорожной линии возле разных станций быстро появились русские поселения, в том числе Хайлар (между Харбином и западной границей) и Гродеково (ближе к Владивостоку, у восточного конца железнодорожной ветки). Но самым крупным населенным пунктом стал Харбин, выросший на месте китайской деревни на берегу реки Сунгари (по-китайски – Сунхуа). Он сделался столицей всей железнодорожной зоны, и языком международного общения там был русский[228].

Если китайцы оказались оттеснены на окраины нового города, то сам Харбин всегда оставался местом многонациональным, как и сама Российская империя. Самой многочисленной группой были этнические русские, но не только они приехали из России в Маньчжурию. Администрация зоны, окружавшей КВЖД, славилась относительной либеральностью: управляло ею из далекого Санкт-Петербурга министерство финансов (а не реакционное министерство внутренних дел). Сюда съезжались русские евреи, спасаясь от погромов, от которых страдали западные губернии. Приезжали и татары-мусульмане, и поляки (до Первой мировой войны многие из них были подданными Российской империи).

Сложности с определением национальной принадлежности многих переселенцев возникали такие, что в 1913 году, когда в Харбине проводилась перепись населения, жителей просили указать сразу несколько определяющих факторов: подданство, национальность, вероисповедание, язык, на котором говорят в семье, и другие языки, которыми владеет респондент. Две трети харбинцев (в общей сложности около 45 тысяч человек) оказались подданными Российской империи, более 34 тысяч – русскими по национальности, и почти 37 тысяч человек назвали русский своим родным языком. После русских наиболее многочисленными из представителей 53 национальностей, проживавших в Харбине, оказались евреи (5 032 человека) и поляки (2 556). Русские евреи – торговцы, предприниматели и финансисты – играли важную роль в местной экономике[229].

Харбин манил многих, хоть и находился далеко. В первые годы ехали туда прежде всего те, кто работал на строительстве самой железной дороги или в управлении зоной. Во время Русско-японской войны (1904–1905) там было расквартировано большое количество российских военных, и некоторые из них впоследствии там же и остались. Другие бежали от слишком тяжелых условий в родных краях, мечтали о новой жизни[230]. Некоторые из тех, кто приехал туда до войны, спустя пятьдесят лет переберутся в Австралию.

Семьи Матвея Зарецкого и Гиты Оникул (деда и бабушки Мары Мустафиной по материнской линии) приехали в Харбин и Хайлар в 1907 и 1908 годах из еврейских местечек в Белоруссии. Зарецкий начал торговать мясом и скотом и преуспел в этом деле. Владимир Гантимуров – потомок князя Ган-Тимура (вождя из древнего тунгусского племени Забайкалья, поступившего на военную службу к российскому государю в 1625 году) – приехал в Харбин вместе с отцом-военным и матерью в 1909 году, в возрасте трех лет. Вдовая мать Казимира Савицкого вместе с тремя маленькими детьми и няней перебралась в Маньчжурию из центральной России в 1904 году. Нина Володченко, десятью годами позже проделавшая тот же путь вместе с мужем-дипломатом, прямо в поезде родила близнецов, один из которых много лет спустя, уже в Австралии, станет философом-йогом. Лукьян Ермолаев приехал в Харбин в 1905 году, чтобы работать на железной дороге, и в 1908 году у него там родился сын Сергей – будущий джазовый музыкант, который через Шанхай переберется в Австралию. Отец Лидии Шамшуриной Дмитрий, приехавший после Русско-японской войны, устроился шофером к одному китайскому торговцу опиумом[231].

А потом, в 1917 году, в России произошла революция. Царский режим рухнул, власть захватили большевики и вспыхнула Гражданская война. К началу 1920-х годов красные уверенно одолели противников – белых – в столицах и в центральной России, чьи плохо организованные, разрозненные войска продолжали сражаться на окраинах страны под началом бывших офицеров Русской императорской армии. Последними оплотами белых стали Сибирь и Дальний Восток. Среди полководцев, воевавших там, был и Григорий Семенов, атаман забайкальских казаков. Точных данных уже никто не узнает, но было подсчитано, что в 1920–1921 годах в Маньчжурию с русского Дальнего Востока бежали около 200 тысяч человек, и в их числе примерно 20 тысяч – бывшие офицеры белых армий[232]. (Можно не сомневаться, что среди пересекших границу были и рядовые, но в новой жизни чуть ли не каждый белый объявлял себя бывшим офицером.) Белые офицеры часто добирались до Маньчжурии в одиночку, и лишь потом после рискованных приключений вслед за ними приезжали из России жены и дети[233].