Впрочем, я и сам не знаю, что здесь игра, а что всерьез. Почему на видеоме о Сергее Есенине написалось: «Есенин – весенний – вешен – повешен». Именно не «повесился», а «повешен» – существует и такая версия.

Гумилёв предвидел, что умрет от руки рабочего, отливающего пули, о чем и написал стихотворение. Но всмотритесь в его имя – Гумилёв. Две точки над «ё» – не что иное, как две дырки от пуль, пронзившие поэта.

В именах раскрывается самое глубинное свойство языковой материи. Об этом знали древние китайцы, египтяне и наш Флоренский. Именно в этом таится суть, назначение судьбы, а не во внешних прибамбасах – званиях, наградах. Поэт относится к этому с юмором. Ахматова писала, что поэта нельзя ни наградить, ни наказать. Это прерогатива Бога.

Время безвременно. Суть времени – вечное его отсутствие. Мы живем по циферблату, в котором отломана часовая стрелка, да и минутная тоже. Мы – люди с секундным суетным кругозором.

Когда Анна Андреевна получала в Оксфорде свою мантию, к сожалению, у меня было в тот день выступление в Манчестере. Я только послал Анне Андреевне темно-красную розу. Потом я прочитал, что она жаловалась, кажется, Глебу Струве, что, мол, Вознесенский был в это время в Англии и не пришел на церемонию вручения мантии.

В темные времена, когда любое признание на Западе было опасным, меня впервые выбрали в Нью-Йоркскую академию. Я написал:

Многое современному юному читателю покажется в книге непонятным. Например, почему наивное стихотворение о невинной любви шофера к генеральше вызвало такой бурный гнев советского генералитета и удостоилось специального, единственного отрицательного, упоминания в докладе идеологической комиссии, зачитанном грозным Л. Ф. Ильичевым?

Дело в том, что генеральши тех времен были существами анекдотическими, обязательно кустодиевских размеров и с минимальным интеллектом. Это сейчас по телевизору мы видим супруг наших генералов (Лебедя и других) – элегантно стриженных дам со спортивными фигурами. Монстры же тех времен были пугающими.

И еще. Поэзии приходилось встречаться не только с ангелами, но и с вурдалаками той эпохи. Дай бог, чтобы это не повторилось. Как-то вез меня на выступление в Симферопольский дом офицеров бойкий подполковник. «Вы знаете, в нашем здании выступал Маяковский. Теперь там мемориальная доска. Надеюсь, теперь будет и ваша доска», – порадовал он меня.

Этот случай вспомнил я на открытии доски ЛГПУ, где мое скромное имя красовалось после славных имен Лихачева, Ростроповича, Петрова и других почетных докторов. Я оказался единственным москвичом среди них. Когда ректор ЛГПУ А. С. Запесоцкий нахлобучил на меня черный квадрат и черную мантию, увы, цвет оказался символичным. В душе был траур по Старовойтовой. Только день назад мы виделись и беседовали с ней.

Узнал я о гибели Галины Васильевны на московском аэродроме. У меня должен был состояться вечер в Петербурге, в зале «Октябрьский». Я подумал, что его, наверно, отменят… Оказалось, что зал набит битком, причем большая часть – это были студенты и тинейджеры. Я поднял зал на минуту молчания… Потом, в Москве на митинге памяти Галины Старовойтовой, политики жаловались, что к ним пришло мало молодых, что тем будто бы все до лампочки. Но я видел ту молодежь в Питере: практически XXI век стоял и хранил минуту молчания. Действительно, молодые чураются политики, да и правы они, конечно, – но здесь убили женщину.

На прощании с Галиной гроб был поставлен выше уровня глаз – чтобы не было видно лица, разбитого автоматными пулями, загримированного тупейными художниками. Когда я взглянул на ее профиль, я понял, что он античный, греческий, с гипсовым отливом. Это было не только внешнее. Ведь она читала на память Овидия по-латыни. Истинный питерский интеллигент, она очень любила поэзию… Питер вообще пронизан античностью…

Банально утверждение, что новое поколение не колышет поэзия. На вечере в четырехтысячном «Октябрьском» их было процентов девяносто, они присылали мне записки, была и такая: «Я раньше не читал стихов. Пришел на имя, но теперь…» – дальше там были комплименты, повторять неловко, но человек как бы проснулся…

У зала «Октябрьский» тревожная аура. Позднее протоиерей Богдан поведал мне страшную историю этого излучения: под фундаментом находятся священные мощи, оставшиеся после разрушенного в 60-е годы храма…

Все цветы с вечера я отнес к подъезду Галины Старовойтовой. А на фасаде дома, совсем рядом с ее подъездом, прямо бросаясь в глаза, – вывеска: «Игровые автоматы»…

Все это тоже архив века.

Российская поэзия – метафора христианства.

Русский поэт как бы все время пишет свой «Новый завет». Есть Евангелие от Блока, от Пастернака, от Маяковского, от Гумилева. Непонятный текст, невнятный, зашифрованный? Так были непонятны полуграмотным рыбакам тексты Христа. Возьмем другую четверку.

Святые тексты: Мандельштама, Есенина, Цветаевой, Хлебникова. Нет Завета – нет поэта. Это относится и к современникам: БГ, Башлачев, Шнур. Не случайно сибирский поэт Ренат Солнцев назвал свою книгу «Серебряный шнур». Поэты: Ахмадулина, Чухонцев, Сапгир, Губанов. Независимо от того, сколько напечатано. Главное, что вокруг их стихов есть духовная аура.

XX век даже внешне схож с двумя крестами святого Андрея.

Что же с XXI веком? Хихикающим иронично… Добавится ли к нему вертикаль муэдзина или колокольня?

Свою поэму о Богоматери-троеручице я написал в небе над Сербией. Это о наших женщинах.

Не Троеручица ли Майя Плисецкая? Она ввела руки в балет. Как плещутся и трепещут десяток рук над бессмертно умирающим лебедем!

Ах, с какой печалью корила она безъяичных наших дирижеров… Исключение делала лишь для Темирканова.

XXI век – СТИХХI. Этим, надеюсь, он и останется.

«Поэзия – вся! – езда в незнаемое». Этот слоган прошлого века оставил нам Маяковский. А кто предтеча?

Мы не знаем, кто написал третью книгу Ездры, самую волнующую из неканонических и апокрифичных книг Библии. Сейчас доказано, что это не был сам Ездра, вождь иудеев, ослепленный супостатом. Мы можем только почувствовать, что это был поэт. Великий ортодоксальный еретик I века нашей эры. Равный по силе тому, кто через двадцать веков напишет про себя: «Я одинок, как последний глаз идущего к слепым человека».

Он скрывался под псевдонимом «Ездра». Поэт с фамилией, как Змей Марокканский.

Конечно, другое время было, другая вера.

Но именно текстами Ездры, этого Маяковского I века, зачитывались Тертуллиан, знаток парадоксов, и митрополит Филарет, и Амвросий Медиоланский, и Евсевий Кесарийский, и киприоты.

Амвросий писал: «Говорящий мнимый Ездра был, несомненно, выше всех философов». Именно он, ортодоксальный хулиган, смог увидеть сквозь исторический туман черты римских и сирийских орлов. От его художнической, восхищенной ненависти к орлу рождаются апокалипсические клипы. Вроде тех, которые были у Довженко, у Романа Полански. Его прямо-таки тянуло к орлу, и он сказал, отшатнувшись: «Это – антихрист».

«11