Что это? Прошлое? Настоящее? Не дай бог, Будущее…

Настоящая будущая архитектура ныне не признает прямых углов. Она с детства полюбила овал. Ее формы растительны, повторяют движения тела, адресуются к боди-арту.

Известно, что Первую премию Бьеннале получил Грэг Линн за свое «Эмбриональное жилище», он имитирует форму человеческого нутра, оцифровывает движения акробатов и каратистов. Комфортабельная, чревоудобная архитектура.

Помню, как в прошлом веке я посетил виллу Пьера Кардена, где не было ни одной прямой линии – все вогнуто, выпукло, даже стекла. И вот сейчас это стало нормой, стилем нового столетия. То же самое – в музее Гугенхайма (Бильбао) – «Гуги», как его называют испанцы. Я был там на встрече интеллектуалов Европы, и нарциссичная архитектура влияла на рассуждения ораторов. Сбоку музей похож на корабль, а с птичьего полета – на диковинный цветок. Линкор и горлица? Сирень на крейсерской скорости? Гибрид шаланды и ландыша? «Гуги» считается заключительным аккордом XX века. Но оказалось, что он стал родоначальником стиля нового столетия.

Выпуклы формы сайта «Новые публикации». Новые? Или Прошлые?

Эта публикация произошла в 2000 году – первая публикация главы из моей древней поэмы «Лонжюмо», которую я писал до и после хрущевского ора. Вопреки общему мнению публикация ее проходила с трудом. Одну главу особенно было жалко. Тогда я нашел телефон всесильного секретаря ЦК по идеологии, позвонил и сказал: «Что за дела? Не печатают ленинскую цитату!» Трубка грозно прогромыхала: «Кто не печатает?! Почему?» Затем трубка осторожно поинтересовалась: «А что, собственно, за цитата?» Я прочитал ему эту главку:

Трубка минуты две молчала – может, он осмысливал услышанное или просил секретаря найти нужную цитату. Наверное, так, потому что наконец трубка ответила: «Действительно, у Владимира Ильича встречается это слово – трижды, в разных стенограммах. Но читатели нас не поймут. Кстати, как там у вас: “Увы, одна голова”?» Я услышал угрозу: то ли мне, то ли он о своей голове задумался.

Но вернемся к архитектурным овалам. Тектоника хочет воспарить.

Бюро «Futuramа» выставило знаменитый объем жилища, к которому входящий должен прикоснуться ладонью – и куб завибрирует в такт вашему сердцу. Так вы становитесь соучастником создания. Кардиограмма красоты? Сердце вместо декора? Кардиодекор?

Вообще, в сегодняшнем зодчестве торжествуют метафизические идеи Захи Халид, выпускницы английской архитектурной школы. Объемная иракянка в черном платке на голове, она олицетворяла в 90-е годы романтический стиль, правда, почти ничего тогда еще не построив, кроме знаменитого бара с интергибельными интерьерами. Теперь Заха Халид стала коммерческим лидером и классиком нонконструктивистской архитектуры. Ее проекты – движущиеся, перетекающие из одной формы в другую, как кто-то сказал, «похожие на огни машин ночного города, снятые замедленной камерой». Менталитет человеческий не поспевает за зодчими. Самая земная, консервативная область искусства – архитектура – находится перед прыжком в откровение.

А как поэзия отзывается на эти изменения сознания? То, что раньше казалось изысканным приемом, даже трюком (палиндром, звуковая игра), ныне стало приемлемой для всех естественностью.

Еще в конце прошлого века мне открылась круговая метафора, когда одно слово перетекает в другое, создавая движение.

ШАЛАНДЫ – ШАЛАНДЫШАЛАНДЫША – ЛАНДЫША

Как в Бильбао, смысл, дыша, переходит от корабельной формы шаланды к задушевной форме ландыша.

Архивек покидает нас. Архичудовищный, архимучительный. Архи – это означает «высший» по-гречески, то есть высший изо всех веков: архиволк, архивера, архиварварство – высшего ужаса и прозрения век.

Его художественный архив восхищает нас в Музее изящных искусств.

Когда-то я наивно и лихо подписывал свои первые сборники: «А. В. – XX в.» Столетие казалось бесконечным. И вот век кончился.

Каждый факт отныне становится исторической драгоценностью. Осторожно, двери закрываются!

Александр III и Иван Владимирович Цветаев останутся в истории: первый как патрон, второй как основатель Музея искусств, пережившего обе Империи.

Святая очередь на Волхонке к столетнему музею не иссякает. Юные умы пытливо оценивают классику современным взором.

Микеланджело ошибся? Почему на нас глядит среди мрамора и гипса необрезанный Давид?

Тяга к музеям отражает мировой процесс.

Помню, как трудно шло создание Музея Пастернака. Долгие годы интеллигенция боролась за него. Темные силы стояли насмерть. Пришлось, отступив от моих правил, писать письмо на Высочайшее имя – только тогда пробилось создание музея и чествование в Большом театре столетия гения, который при жизни отказывался от всяческих юбилеев и наград. Кстати, тогда мне так и не удалось пробить выступление на сцене Большого Владимира Васильева и Екатерины Максимовой, которые создали этюд для «Доктора Живаго». Тогда же впервые в Большом театре был применен киноэкран со слайдами. Пожарные пришли в ужас, когда я впервые на академической сцене зажег живую пастернаковскую свечу…

Ныне переделкинский музей стал местом паломничества тысяч. Я вижу через штакетник забора, как тянутся люди от своих невзгод и официальных торжеств в этот интимный храм. Стараниями Натальи Анисимовны Пастернак сохранена атмосфера великой дачи.

Век подбивает итоги. Следом создаются музеи Корнея Ивановича Чуковского, Владимира Высоцкого, Андрея Тарковского, Вадима Сидура, Булата Окуджавы. Мы – свидетели их жизни, ныне ставшей историей.

Живым музеем стал залитый ливнем стадион «Лужников», собравший со всей России поклонников Мика Джаггера – сухопарой реликвии рок-религии. Кельи школьников, оклеенные иконостасами рок-звезд и афишами, становятся крошечными музеями личных коллекций.

этот хрестоматийный завет Пастернак адресовал художнику. Но мы, свидетели его жития, должны заводить его архивы и трястись над его рукописями. Часто не замечают в следующих строчках лукавой оговорки поэта:

Но если ты значишь кое-что, то и известность тебе не помеха.

Аллен Гинсберг, сегодняшний Уолт Уитмен, показывал мне железные ящики, заказанные для его архивов, которые он впоследствии продал за 1 млн долларов в Стэнфордский университет. Заболоцкий при жизни составил посмертное собрание сочинений. Каждый из людей должен посадить не только одно дерево – он должен спасти и выходить хотя бы одно древо памяти. Не всем дано, как Эрнсту Неизвестному, создать свое «Древо жизни». Но прутик может посадить каждый.