Последнее, что видел Митя, была неторопливо катившая по улице крытая паротелега…

– А-а-а! – Вода хлынула в рот и нос, он распахнул глаза под водой, забил ладонями и… вынырнул из переполненной ванной, отплевываясь и судорожно дыша. Вода с хлюпаньем переливалась на пол. И была она совершенно черной.

Митя торопливо выдернул затычку и принялся отключать колонку, глядя, как черная вода просачивается в сток, открывая белые фарфоровые стенки ванной. Его снова била крупная дрожь. Он ведь знал, что стоит упокоить хоть одного мертвеца – и нормальной жизни уже не будет. Но ожидал все же чего-то… да чего угодно! Но чуять каждого убитого в городе – это уж слишком, даже для Нее!

– Оставь меня… больно… не хочу…

– А ты убей – полегчает! – издалека донесся шелестящий шепот, скрипучий смех, и… и словно некая дверь захлопнулась в его разуме, отрезая терзающие его картины.

Митя стоял, опираясь на ванную и дыша шумно, как загнанный зверь.

Шлепая босыми ногами по мокрому полу, он кое-как натянул на себя панталоны, передернувшись от отвращения, накинул влажную рубашку… и понял, что дальше соблюдать приличия у него просто нет сил. Сгреб в охапку вещи и как был, босиком, вывалился в коридор. Метнувшаяся с его дороги горничная вжалась в стену. Против обыкновения, ему было все равно. Он толкнул дверь, оглядел погруженную в полумрак комнатку – не понравилась: маленькая, убогая и неприбранная. Толкнул вторую – постель сияла в сумраке только что застеленным бельем. Митя свалил вещи у порога, сбросил рубашку и рухнул в кровать, едва сумев натянуть на себя перину.

Позже, сквозь черный, как обморок, сон, он вроде бы видел зажженный газовый рожок на стене, и кто-то толкал его в плечо, нервно, почти с плачем требуя:

– Дмитрий, встань немедленно, это не твоя спальня!

И голос отца:

– Оставь его, Людмила, у него был тяжкий день! Меня устроит другая спальня.

– Но ведь там же… – Голос тетушки прозвучал беспомощно, а потом и вовсе смолк, и Митя рухнул обратно в непроницаемую, но отчего-то уютную тьму. Кажется, тьма гладила его по волосам и тихо, почти неслышно напевала.

Солнце пригревало лицо, Митя покрутился, пытаясь спрятаться от его лучей под подушкой, но сон уже ускользал. Позевывая, Митя высунулся из-под перины. Никуда здешняя прислуга не годится, даже шторы задернуть не догадались! Пылинки танцевали в потоке золотистого света, бьющего сквозь чистое, до скрипа вымытое стекло. Митя сморщился, чихнул, сел на смятой постели и принялся озираться. Новомодные бумажные обои с изящным тиснением, мебель, солидная, темного дерева, может, даже чересчур солидная, хотелось бы помоднее, но и так неплохо. Дверь всего одна, значит, своей гардеробной при комнате не имеется, зато есть изрядный дубовый шкап. Разве что кровать с резной спинкой жестковата: Митя бы предпочел матрац потолще, это отец любит по-спартански…

Неприятные воспоминания о голосах среди ночи, что-то бубнящих про «не твоя спальня», заставили его оглядеться снова, уже настороженно. Комната понравилась, и отдавать ее не хотелось. Здесь уже его вещи и… Взгляд остановился на кучке у двери. Его вещи и впрямь были здесь: валялись у порога там, где он их уронил. Сюртук и рубашка скомканы в неопрятный клубок. Панталоны брошены у кровати. Жилета не было, сапог тоже, и Митя заподозрил, что они так и остались в ванной комнате. Он просто почувствовал, как его лицо вытягивается от недоумения. Прислуга оказалась не просто негодной, а какой-то… безумной? Даже самозваному лакею, прибившемуся к ним в деревне, не приходило в голову бросить одежду господ в таком пренебрежении! Невычищенной, неразвешанной, не… Митя огляделся в третий раз и понял, что его сундука с единственной сюртучной парой, полностью уцелевшей в летних приключениях (потому что была на самом Мите), тут тоже нет!

– И как сие понимать? – Он дернул за свисающий над кроватью шнурок сонетки. Шнурок качнулся, где-то внизу, в помещениях для прислуги, задребезжал звонок. И никто не явился.

Митя позвонил еще. Наконец дернул сонетку с такой силой, что оборвал шнурок. В коридоре послышались быстрые шаги… Наконец-то! Он потянул перину на себя. Не сбавляя темпа, шаги пролетели мимо его двери. И снова – тишина.

Митя неловко слез с кровати и подобрал панталоны. С отвращением растянул на руках, сморщился: нет уж, еще раз он их не наденет! Стараясь одновременно прикрыться ими и не соприкасаться с грязной тканью чистой кожей, прокрался к дверям и, приоткрыв щелку, тихонько выглянул наружу.

– Слышь, Маняш, колоколец-то ажно разрывается – барчук который раз звонил! Сходила б ты к нему. – Голос сторожа Антипки доносился из распахнутой двери ванной комнаты.

– Не пойду! – Из глубины ванной зло загремело ведро. – Ни про каких барчуков барыня не сказывала! Барышня – в доме, что барина ждут – тоже говорено, а про барчука – ни полсловечка! Да и двое их приехало – который из них барчук?

Митя оскорбленно моргнул: она еще сомневается?

– Вот скажет барыня идтить, тогда… и тогда не пойду! – воинственно объявила горничная. – Охальник он!

– Да молодой он ишшо – охальником чтоб быть! Мальчонка почти…

– Мальчонка-то мальчонка, а давеча по колидору, почитай, нагишом вышагивал! Видали мы таких: только и знают, что горничных в темных углах подкарауливать. Не-е, честной девке от таких подале!

Митя медленно закрыл дверь и привалился к косяку, чувствуя, как щекам становится горячо. Он знал, что никогда, никогда-никогда нельзя отступать от этикета, и вот извольте! Единственный раз случилось, и о нем уже сплетничают горничная со сторожем, а уж что они разнесут по городу – страшно подумать. А все проклятые трупы! Им-то что – сожрали их, и все, а у него вот-вот – и репутация в клочья!

Ладно… В таком виде, как сейчас, попадаться на глаза горничной не следует. Дожидаться, пока отец заинтересуется, почему его не видать? А если тот сразу уедет в департамент? Сидеть в комнате до вечера? Раздетым? И… Митя опустился на четвереньки, чтобы убедиться в неприятной догадке. Ночного горшка под кроватью не было.

Он всегда восхищался прогрессом, но старомодный подход тоже имел свои достоинства… не надо было никуда ходить!

Та-ак… Митя разворошил кровать, стянув нижнюю, плотную простыню, замотался на манер античной статуи и, как горничная и боялась, засел караулить. Пока она уйдет. Наконец мимо приоткрытой двери пробежали быстрые шаги, снова громыхнуло ведро. Митя высунулся в щелку и увидел, как горничная торопливо спускается по ступеням. В вихре развевающейся простыни он метнулся в ванную комнату и, задыхаясь от счастья, заперся изнутри. Минута счастья, вторая, третья… Потом его посетила жуткая мысль – а если столь нужная комната вдруг тоже кому-то понадобится? Например… кузине Ниночке! А внутри он. Тетушка его казнит. Это в лучшем случае.

Нет, он все больше и больше начинал ценить старомодную классику!

Митя плеснул ледяной водой в красное и, кажется, горячее лицо. Ему остается лишь выбрать, что хуже: быть застуканным в ванной или… рискнуть. Митя выглянул в коридор и, трепеща краем простыни, ринулся обратно к спальне.

По лестнице снова затопотали шаги. Бежать к себе было поздно, и Митя просто рванул ближайшую дверь, заскочил внутрь и навалился всем телом на створку, точно боясь, что горничная за ним погонится.

– Что вы здесь делаете? Да еще в таком виде! – гневно вопросили его.

– Ингвар! – обреченно вздохнул Митя и медленно повернулся.

Вместо приевшихся за лето рабочих блуз на Ингваре красовалась форма реального училища. Митя склонил голову к плечу: сам бы он никогда такого не надел, но для Ингвара… неожиданно неплохо. Пуговицы блестят, складки заправлены: германцы и форма созданы друг для друга! И сам Митя – в простыне!