– Фабрика… фонари тут ставить смысла нет – не уцелеют, – бросил ротмистр. От него тянуло легкой брезгливостью – кажется, жандарм решил, что сын у нового начальства склонен к припадкам. Мите было все равно. Важен был только зов – отчетливый, непреодолимый зов… крови. Кровь пела. Кровь звала.

Митя сиганул прямиком из седла, пошатнулся, едва не упав, и, скользя сапогами по остаткам брусчатки, кинулся к ближнему домишке.

– Что ты делаешь? – снова закричал отец, когда Митя саданул каблуком сапога по ржавому замку на двери. Тот лишь громко лязгнул, Митя зарычал, как дикий зверь, и метнулся к автоматону за инструментом.

– Погодь, сынку, зараз я ее… – вдруг прогудел оказавшийся рядом старшина и двинул в дверь плечом. Сорвавшаяся створка с грохотом рухнула внутрь.

– Михал Михалыч, зачем вы… – начал Мелков.

– Та сдается, хлопец знает, що робыть.

Митя, набычившись, как для таранного удара, ринулся внутрь. И встал посреди запыленной комнаты. Его отпустило – мгновенно и сразу. Гул в ушах стих, туман перед глазами развеялся, все стало четким и ясным, и Митя просто стоял, вбирая в себя зрелище, которое после недавней одуряющей мути на краткий миг показалось ему восхитительным! И только задушенный, полный ужаса шепот за спиной: «Творец Вседержитель и Кровные Предки!» – заставил его очнуться.

В тонких, похожих на спицы, лучиках света, пробивавшегося сквозь щели закрытых ставен, куча посреди комнаты казалась брошенным тряпьем. И только когда глаза привыкли к сумраку… Мелков ринулся вон, и тут же стало слышно, как его тошнит за порогом.

На полу, глядя в потолок остановившимися пустыми глазами, лежал мужчина – в напрочь развороченной груди его белел кусок кости. Второй притулился в углу – в некогда дорогом, а ныне изодранном в клочья сюртуке, измаранном кровью белом жилете и даже в цилиндре, с силой нахлобученном до самых ушей. А у ног его были небрежно брошены останки женщины. Тело с вырванной рукой и откатившаяся в сторону голова с недлинной темной косой. На застывшем лице не было страха – только растерянность и недоумение.

В пыли вокруг мертвецов отпечатались следы громадных медвежьих лап.

Красно-золотистые волны жара колыхались вокруг. Воздух был настолько сухим, что дышать им было невозможно: казалось, в рот и нос набивается горчичная бумага. Язык и горло жгло, кожа горела, не выпуская наружу даже капельки пота. Что, конечно, радовало – приличный человек не потеет. Во всяком случае, на людях. И не срывает с себя одежду, каждое прикосновение которой к измученному телу вызывает волну боли. И не облизывает пересохшие, потрескавшиеся до крови губы.

– Не понимаю, Аркадий Валерьянович, где вы тут обнаружили преступление? – Недовольный голос полицмейстера ввинчивался в мозг, как бурав из мастерской Ингвара. – Нападение животного – трагический, но всего лишь случай!

– Шурин рассказывал, у них в Сибири медведи по окраинам бродят. Не знал, что в Екатеринославе так же, – хмыкнул отец.

– У вас, ваше высокоблагородие, шурин в Сибири? – с нехорошей многозначительностью протянул екатеринославский полицмейстер.

– Губернатором… – не глядя на них, словно беседуя со стеной, обронил жандармский ротмистр.

Воцарилось молчание, которое наконец прервал отец.

– Добыча надкушена, но не съедена, – принялся загибать пальцы он. – Не брошена там, где убита, – жертв затащили в дом. И заперли на висячий замок. Сомневаюсь, что это могло сделать животное.

Теперь молчание стало и вовсе долгим.

– Местные могли спрятать. Чтоб их не опрашивали. Фабричные, знаете ли, не слишком законопослушны, – наконец пробормотал полицмейстер.

– Разберемся, Ждан Геннадьевич, – сие наша с вами прямая обязанность. Человек ли, зверь – нам ловить, – протянул отец. – Для начала отправьте вашего фотографиста запечатлеть место преступления. После пусть заберут тела в мертвецкую, на ледник. И отбейте телеграфом сообщения во все участки города, чтоб приглядывали – вдруг и впрямь медведь. Цирк у вас тут, случаем, представлений не давал?

– Но… В наших участках нет телеграфных аппаратов! И фотографического у нас тоже… нет. То есть он был, но… сломался. Фотографист наш им мазурика по голове стукнул, когда тот аппарат отнять хотел.

Тишина стала больше, глубже… тяжелее.

– Насчет ледника все же озаботьтесь, – наконец вздохнул отец. Послышалось шарканье ног, и темные силуэты, едва различимые Митей сквозь пляшущее перед глазами горячее марево, стали удаляться. – Я бы хотел побеседовать непосредственно с тем, кто у вас заведует городским сыском.

– Так я заведую! – пробормотал полицмейстер. – И вот… сыскарь у меня в подчинении… тут где-то должен быть…

Голоса стихли.

Ледник! Ледник! Медленно, старательно контролируя каждое движение, Митя повернулся к Штольцам. Только не показывать, как ему худо! Светский человек демонстрирует свои страдания, если те изящны, пристойны – ну, или изящно-непристойны! – и могут понравиться дамам. Подлинные страдания следует переживать в одиночестве, не беспокоя других.

– Ежели мы притащили треклятые бутылки, надо их сдать, – сквозь саднящее горло выдавил Митя.

– Извольте не давать моему брату указаний! – немедленно ощетинился Ингвар.

– Как угодно… – Митя коротко кивнул и двинулся прочь по длинному унылому коридору полицейской управы. Каждый шаг давался с трудом, будто он грудью раздвигал горячий воздух. Ожидающие в коридоре просители любопытно косились, даже средних лет девица, заунывно хныкавшая в углу, смолкла и следила за Митей жадными, блестящими то ли от слез, то ли от любопытства глазами.

– Митя, куда вы? – всполошился Свенельд Карлович, но тот лишь торопливо выскочил за дверь.

Во всех полицейских управах, какие ему случалось видать, – право, лучше б он столько светских гостиных повидал, – мертвецкая была внизу. Лестница попалась почти сразу, и Митя с деловым видом ринулся вниз по ступенькам. Парочка городовых уставились ему вслед, но останавливать не стали – Митя не сомневался, что все уже осведомлены, кто он такой, и доложат отцу, куда направился. Ничего, скажет, что заблудился, главное – успеть! Оскальзываясь, по выщербленным ступенькам он почти скатился в полуподвал и заспешил по темному, едва подсвеченному газовой лампой коридору. Забухшая дверь поддалась со скрипом… Железные столы с желобами для стока; на одном кто-то лежал под рогожей. Через весь зал Митя ринулся к незаметной дверце на другом его конце и… едва не застонал от облегчения, когда в лицо дохнуло морозным холодом. Лихорадочно распахивая плащ, он ворвался на ледник, где рядком выстроились еще зимой вырезанные на реке широкие прямоугольники льда. Промчался по мокрым от таявшего льда решеткам в полу и рухнул на ледяной брус, не глядя, лежит ли кто рядом!

– О да! Кровные Предки, да, да! – простонал он, ворочаясь и потягиваясь на льду, как рождественским утром на мягкой перине. По воспаленной коже наконец-то побежали капли – не пота, а талой воды, – и лютый жар начал спадать. Дрожа всем телом, Митя прижался лбом ко льду – круговерть пестрых горящих колес перед глазами затихала, он ясно увидел бело-голубой скол, тончайшую пленку влаги, покрывающую лед, и… с блаженным вздохом повернулся на бок.

Рядом с ним, на соседнем ледяном брусе, кто-то сидел. Тела на леднике Митя заметил, еще когда врывался внутрь: парочка явных бродяг, утопленник с распухшим лицом… Лежачие мертвецы ему нисколько не мешали – после тесного знакомства с ходячими и даже бегающими. Но мертвец сидячий? Сие уже беспокоило. Медленно, по полдюйма Митя начал поворачивать голову. По-турецки поджатые ноги под черной тканью, острые коленки, тощая рука с кривыми желтыми когтями… С хриплым воплем Митя сорвался с ледяного бруса, едва не впечатавшись с размаху в стену.