– Санни, малыш! – поднимаясь, выкрикнула она, заметив меня на ступеньках, еще сонного.

Я снял очки и стал потирать глаза, чтобы удостовериться, что мне не привиделось. И хоть о своей радости я ничего не сказал, на моем лице все эмоции четко читались. Не уверен, что меня поразило больше: ее внезапный визит или блеск ее новенького мундира, выданный ей новоиспеченной полицией, переименованной в феврале того года. Нет, я, конечно же, понятия не имел, что такое полиция и какие там реформы принимались на тот период. Для меня ее служба всегда была чем-то супергеройским. И сияние строгих черных туфель в рассветном солнце, подкрадывающемся с горизонта, брюк, облегавших ее изумительную фигуру, затянутую в широкий кожаный ремень с толстой бляхой, для меня казались исключительной вершиной достоинства человека, служившего своей стране; а также лоск темно-синей фланелевой рубашки с погонами неизвестного мне звания. Знаю только, что она была не рядовым служащим, но и не майором каким-нибудь или полковником. Кажется, следователем. Честно говоря, меня это никогда не интересовало, потому я и не пытался разузнать.

– Ну как ты здесь? – спросила Джилл, присев передо мной на корточки.

Она так крепко обняла меня и прижала к себе, что у меня даже дыхание перехватило. Но я готов был больше не дышать и вовсе, только бы она не отпускала. Я понимал, что стоит ей уехать, а это непременно случится уже скоро, ко мне вернется все то же уныние и одиночество, так сильно сковывающее изнутри.

– Ты заберешь меня отсюда? – со слабой надеждой в голосе спросил я, хотя и был совершенно уверен, что это невозможно. Но и не спросить не мог.

– Я тебе фруктов привезла и сладостей, – отвечала Джилл, будто и не услышала моего вопроса. Но она слышала ведь. – Вот, смотри. Ты же любишь их, не так ли, малыш?

– Да, люблю.

– А я была здесь проездом, недалеко. Вот и решила заехать, наведать тебя, узнать, как ты поживаешь. Хотела…

– Мне здесь плохо! – Неожиданно для нас обоих, я взорвался рыданиями. – Я хочу домой. Никто меня не понимает. Мне плохо. Забери меня домой…

– Санни, послушай. – Джилл громко вытолкнула воздух из легких и присела на бревно, похлопывая по нему ладонью рядом с собой. Когда я забрался на него, она продолжила: – Твоей маме очень нелегко сейчас, понимаешь? Твой… твой отчим не тот человек, который будет заботиться о вашем благополучии, но он хотя бы дает крышу над головой и… Мне жаль, правда жаль, что тебе приходится торчать здесь, но это чуть ли не единственная возможность держаться на плаву. Пока ты здесь, Таня может больше работать, чтобы поскорее собрать деньги на…

Мне кажется, она даже не знала, на что мама пытается скопить деньги, а половина из сказанного ею была чистой импровизацией. Но я твердо знал лишь одно: Джилл не стала бы мне врать без причины. Она просто не понимала, каким еще способом можно успокоить восьмилетнего мальчика, который по-детски устал от горького и всепоглощающего одиночества, ребенка, которому совсем не место в этом лагере. За которого все решили заранее. А Джилл… Она всего лишь заботилась обо мне, всегда, бескорыстно, не ожидая ничего взамен. Она была мне одновременно и подругой, и жилеткой, и второй мамой, как и самой сильной опорой. Наравне с Гариком. В детстве я все это воспринимал как данное – пускай и не осознавал всей сути, но старался не злоупотреблять ее добротой и относился к ней искренне и взаимно; насколько мне тогда казалось это возможным с моим уровнем осознания своего окружения.

Будь у нее свои дети, возможно, она бы и смогла найти более подходящие слова для беседы со мной, чтобы объяснить, почему я вынужден находиться здесь, в чужом для меня месте, с чужими людьми и без возможности все это прекратить. Но и будь я хоть чуточку старше, то понял бы все без лишних объяснений. Кажется, фраза «не в то время и не в том месте» к этой ситуации подходит как нельзя лучше.

В тот день я узнал, что мама с отчимом привезли меня на лето в бесплатный санаторий, потому как жить стало почти не за что, нужно было зарабатывать на еду, а следить за ребенком некогда – оба должны работать, хотя в действительности ради этой цели старалась только мама. Но понял я это лишь спустя годы, когда стал постепенно узнавать, что такое жизнь и как с ней бороться.

Мы еще посидели немного, поговорили. Точнее, говорила Джилл, а я вытирал раскрасневшиеся от слез глаза под очками и тихонько всхлипывал.

Вскоре воспитательница позвала меня к завтраку. Все дети уже поднялись, оделись и умылись, ожидая разрешения ворваться в столовую и налететь на чай с заварными пирожными. Джилл провела меня внутрь, передала сменившей ночную дежурную Матвееву воспитательнице, имя которой я так и не смог запомнить, и попросила проводить ее к управляющей зданием санатория Валентине Федоровне. Лишь напоследок присела рядом со мной, обняла, поцеловала в висок и сказала, что постарается еще как-нибудь заглянуть.

Я стоял в прохладном утреннем коридоре, устеленном разноцветной кафельной плиткой, в тапочках и пижаме, с пакетом фруктов и конфет в руке. Чего-то ждал, смотрел на суетившихся детей, пытающихся дотянуться до окошка в двери, ведущей на пищеблок, заглянуть внутрь и узнать, чего прячут за этой непреодолимой для них преградой. Думал о том, что осталось еще каких-то несколько мгновений – и мне придется вновь вернуться в ту же звенящую смехом комнату, в которой, казалось бы, нет недостатков. Но она мне была крайне омерзительна.

Я наблюдал за движением губ Джилл, время от времени изгибающихся в улыбке перед лицом Валентины Федоровны. Они оживленно разговаривали, кивали головами, а затем пожали друг другу руки. Моя подруга, мой личный герой и спаситель передала управляющей визитку со своим номером телефона, сообщив, что та может звонить в любое время, если что-нибудь случится или вдруг возникнут вопросы или трудности. И я был уверен, что это исключительно ради меня. Это вселило некую надежду и придало мне сил.

Следующие несколько ночей я действительно спал намного лучше, чем неделю до визита Джилл. Мне удавалось уснуть почти без лишних, терзающих мыслей. Но вскоре я снова каждую ночь стоял у окна и смотрел через стекло, пытаясь выискать за ним новые узоры, выдаваемые мне воображением, созданные искажением плохого зрения – очки лежали на прикроватной тумбе, – пока вид на поле не сменялся моим собственным размытым отражением, койками и сопящими в них товарищами по сомнительному счастью оказаться в детском летнем лагере «Жемчужный».

В одну из таких ночей, думаю, ближе к полуночи, как мне кажется, я услышал странные звуки, которых точно не должно было быть в это время суток. Все ребята, кроме меня, уже спали, но я отчетливо слышал приглушенный то ли детский смех, то ли плач. Звук искажался расстоянием и преградами. Доносился откуда-то издалека. Я осмотрелся вокруг, в очередной раз убеждаясь, что все спят и ни одна койка моих соседей не пустует, и пошел босыми ногами на звук.

Я почему-то и не подумал, что его могли услышать и все остальные или, по крайней мере, дежурная. Ее комната пускай и находилась в самом конце коридора, но двери всегда были распахнуты и свет никогда не гасился.

Я неслышно приоткрыл дверь нашей спальни и выглянул в наружу. Из комнаты дежурной звучала едва слышная музыка – она слушала радио или какую-то кассету на проигрывателе, – но ее перебивал мягкий детский голосок. Явно с верхнего этажа. Он что-то говорил, но я не мог разобрать слов. И решил подкрасться ближе. Я шел осторожно. Не хотел оступиться и издать какой-либо шум, иначе точно бы получил серьезного нагоняя, сначала от дежурной, а затем и от управляющей.

Когда я подошел к лестнице, голос ребенка стал более отчетливым. Он звал меня по имени, хотел, чтобы я поднялся к нему и поиграл с ним. Я слышал звуки ударяющегося об пол мяча, а мальчик все говорил:

– Санни, мне скучно. Поиграй со мной. Мне так одиноко. Никто ко мне не приходит. Поиграй со мной, пожалуйста, Санни.

Я вновь посмотрел в конец коридора, на яркий размытый свет флуоресцентной лампы в комнате дежурной. Там по-прежнему играла тихая музыка.